Спи, моя дочь, спи и будь спокойна —

Ночные ветры не приносят зла.

И голос у него не был особенно хорош. Это было даже не так, как его игра на флейте. Когда он пел, голос его звучал как у самого обыкновенного человека. Но это и вправду было куда лучше. Я успокоилась. Змеи одна за другой исчезали из моего сознания. А он погладил меня по волосам, будто и не заметил, что они грязные и «неопрятные». «Не полагайся на него!» — говорила мама, но теперь-то не было никого другого, на кого можно было положиться, а мне ужасно было нужно на кого-нибудь положиться.

— Ты сам сложил ее? — спросила я. — Песню?

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил.

— Да, — сказал он очень тихо.

Я тоже затихла. Потому что если это правда, то песня сложена для меня. Он говорил, что других детей у него нет. «Часто я находил тебя во сне». Неужто я вправду снилась ему?

— Сколько времени ты искал меня?

— Годами! — ответил он. — А если точно: двенадцать лет.

В груди моей что-то растаяло, мне стало легче дышать. Кончилось тем, что я уснула, и сон мой был спокоен. А отец, сидя рядом, гладил мои волосы.

Тот, кто украл ослика

Наутро ослик исчез. Ослик и большая часть наших пожитков и припасов. Мех для воды. Лепешки. Сушеные финики. Ржаное печенье и белый козий сыр. Сецуан купил его в усадьбе, где мы ночевали последний раз.

— Он не мог отвязаться сам? — осторожно спросила я.

— И прихватить две из наших седельных сумок, — ответил Сецуан. — Вряд ли. У этого вора были руки.

Я бы поискала ослика, но Сецуан сказал, что это бесполезно.

— Если это разбойники, надо радоваться, что они не перерезали нам горло, пока мы спали, — угрюмо произнес он. — Мне следовало бы лучше сторожить.

— Что ты имеешь в виду, говоря, «если это разбойники»? — спросила я.

Он бросил на меня взгляд, словно хотел узнать, каково мне…

— Не только разбойники есть на свете, — ответил Сецуан. — Если это он,то ослик сам по себе вернется или не вернется вообще.

Да. Кто-то шел за нами следом.

— Кто он? — резко спросила я, желая услышать правду.

Сецуан колебался.

— Один больной человек, — сказал наконец он, — бедняга, но бедняга опасный. Некогда его звали Нацим, но ты не смей называть его так, а не то он придет в ярость.

— С чего бы я стала называть его так? — спросила я. — Разве что увижу его!

Сецуан вздохнул:

— Надеюсь, обойдется без этого.

— Ну, а если?

— Он называет себя Скюгге.

— Тень! Это же не имя.

— Разумеется! Но он вообще уже больше никакой… совсем не нормальный человек. Дина, если теперь… если теперь должно чему-то случиться, а меня здесь не будет… Поговори с ним по-доброму. Не приводи его в ярость. И не смотри на него слишком долго, этого он терпеть не может. Лучше притвориться, будто не видишь его вообще.

Солнце уже начало согревать окрестные скалы, но меня все равно начал бить озноб.

— А почему он преследует нас? — спросила я дрогнувшим голосом.

— Потому что он сумасшедший.

— И дело только в этом? — спросила я.

— Для Скюгге — только в этом, — коротко ответил Сецуан, не желая больше говорить о нашем преследователе.

Мы не завтракали. Да и откуда взяться завтраку? У нас не было даже воды. Остался лишь единственный приспособленный для воды сосуд — котелок для чая, который со вчерашнего вечера стоял рядом с прогоревшим костром. Я потрясла его, но плескаться в нем было нечему.

— Я схожу по воду, — предложила я.

— Нет, — возразил Сецуан. — Мы пойдем вместе.

— Ну, а как с нашим добром? Что если он удерет, прихватив остальное? Например, одеяла. Ночами будет холодно без них.

Пришлось взять их с собой.

Пусть у нас оставалось не так много поклажи, но без ослика и седельных сумок было все-таки тяжело. Нам пришлось связать узлы из одеял и нести их как мешки на спине, а кружки и ложки все время звякали, ударяясь друг о друга, и упирались мне в спину, когда я шла. У Сецуана в руке был наш маленький топорик, а я несла котелок.