Пути наши с Р. Н. Барто перекрестились через многие годы, как иногда бывает. У нас на Арбате неожиданно возник университетский приятель А. Ф. Лосева, профессор-юрист Петр Николаевич Галанза, известный в ученых кругах Московского университета, обладатель огромной шестикомнатной квартиры в главном корпусе МГУ им. Ломоносова. Он одаривал Алексея Федоровича и меня своими книгами, однажды к новогоднему вечеру попросил разрешения привести своего друга. Этим другом оказался Р. Н. Барто. Неудобно мне было расспрашивать Ростислава Николаевича о его художнической карьере и семейных делах. С ним была некая дама, которую потом мы никогда не встречали. О прежней семье — ни слова. Эта встреча состоялась в начале 1960-х годов. С Петром Николаевичем мы время от времени виделись. Он занят был своими учеными статьями и птицами, которые обитали в одной из комнат огромной квартиры. Супруга Петра Николаевича умерла, жил он с дочерью, прекрасной пианисткой, но сам чувствовал себя одиноким и, как часто бывает у талантливых людей, стал выпивать — только водку, холодную, держал в снегу, хотя были холодильники. Все это навевало грустные мысли, встречи прекратились, пошел слух, что Петра Николаевича не стало.

И вот опять через много лет княгиня Кира Георгиевна Волконская [82] (с Кирой Георгиевной, чтобы не забыть французский, я занималась языком в 1970-е годы) устроила нам общую встречу с Ростиславом Николаевичем Барто, своим давним знакомым. Мы с Кирой Георгиевной приехали к Ростиславу Николаевичу, и оказалось, что он муж дочери Петра Николаевича Галанзы. Вечер прошел прекрасно. Лариса Петровна играла нам Скрябина, Ростислав Николаевич угощал своими картинами. Он — художник-портретист, график. Портреты, которые он демонстрировал, оставили впечатление чего-то интересного, но не запоминающегося, как бы мимолетного, над чем не задумаешься. Он увлекается птицами, и те щебечут в одной из комнат, как и раньше. Он член Московского союза художников, все такой же изящный, красивый, любезный. А через два года, в 1974 году, Ростислав Николаевич скончался. На память о «позднем» Барто у меня прекрасная автолитография гравюры «Море», рисунок цветущей вербы и пригласительный билет в клуб станковой графики МОСХ’а на вечер художника Р. Н. Барто. Все в тот же Дом художника, Кузнецкий Мост, 11. 27 января 1972 года в 19 ч. 30 м. Печально.

Но если есть археология, балет, книги, стихи, журнал, повести, дневники, художники и писатели, то где же музыка? Как же без музыки?

Палисандровое пианино отдали в музтехникум при отъезде в Москву. А здесь, говорят, купить не так просто. Мама не уверена, что можно найти хороший инструмент, вроде Блютнера и Беккера. Это на ее памяти хорошие инструменты, уже к Рённшу (такой рояль у моей подруги Туей) мама относится с недоверием. К тому же в нашу квартиру — только пианино. И тут отцу приходит в голову: а почему бы не посоветоваться со старым добрым другом еще по Дагестану, Яковом Васильевичем Коробовым? После революции он жил в Москве, у него деловые связи с Ленинградом, и он там даже чуть ли не директор фабрики музыкальных инструментов. И вот в один прекрасный день 1933 года в нашу квартиру на пятом этаже без всяких лифтов втаскивают блестящий черным лаком инструмент. Для него уже приготовлено удобное место. Открываю с трепетом крышку и сразу огорчаюсь. Да это «Красный Октябрь» — стоило ли везти из Ленинграда? Но Яков Васильевич разъясняет, что это самый настоящий Беккер [83] . Сохранились запасы дореволюционной фирмы музыкальных инструментов Беккера. Теперь их облекают в новую оболочку и ставят штамп «Красного Октября». Зовем специалистов, проверяем. В один голос говорят — инструмент звучный, сочный, тон хороший, все в порядке. Надо сказать, что Яков Васильевич — человек подлинного благородства. Когда мы остались без отца и нас стали сторониться, он навещал маму и помогал, чем мог.

По совету Эльвиры Целлер (училась в консерватории) и соседки с первого этажа Ларисы Веремеевой (училась у хорошего преподавателя) приглашаем Елену Васильевну Каменцеву. Она приезжает из Раменского, а это Казанская дорога, ехать больше часа. Пройдут годы, и мы будем с Алексеем Федоровичем жить летом у станции Отдых, сравнительно недалеко от Раменского.

Я встретила фамилию Елены Васильевны совершенно неожиданно в 1963 году, когда любимый ученик Алексея Федоровича по консерватории, профессор Сергей Сергеевич Скребков, принес нам в подарок от своей семьи небольшую интересную книжку — Е. А. Бекман-Щербина «Воспоминания».

Елена Александровна (1882–1951) была замечательной пианисткой выступала в концертах вместе с крупнейшими музыкантами, такими как Иосиф Гофман или Скрябин, который считал, что Елена Александровна лучше всех исполняет его произведения. Училась у известных учителей в консерватории, у Н. С. Зверева, П. А. Пабста, В. И. Сафонова. Она родилась в семье Александра Лукича Каменцева, потеряла мать через несколько дней после своего рождения и воспитывалась в доме тетки, сестры матери, бывшей замужем за Евгением Николаевичем Щербиной, чью фамилию Елена Александровна носила всю жизнь [84] . Жена Сергея Сергеевича Скребкова — дочь Елены Александровны Бекман-Щербины, искусствовед и музыкант, дочь Марина, почти моя ровесница, теперь уже консерваторский профессор. Так я сделала заключение, что Елена Васильевна Каменцева — родственница пианистки Бекман-Щербины по отцу. Именно теперь я понимаю, почему с таким уважением относились к моей учительнице музыки очень строгие сестры Гнесины — Елена, Ольга и Евгения Фабиановны.

У меня, когда я начинала, не было особенно больших музыкальных способностей, ни безупречного слуха, ни хорошей техники, ни обширной музыкальной памяти. У меня были свои преимущества — невероятный энтузиазм, музыкальность, чувство ритма, терпение и работоспособность. Поэтому я быстро одолевала разные степени трудности, хотя стала поздно играть, в одиннадцать лет, а по-настоящему, с педагогом, закончила уже к пятнадцати, вот и все. Папе нравилось, что я так преданно занимаюсь музыкой, и он сразу же купил мне «Песни без слов» Мендельсона.

Елене Васильевне тоже нравилось мое горение. Она всячески меня поощряла и возила на отчет к Ольге Фабиановне Гнесиной. Запомнила я эти лихорадочные поездки: дрожь пробирает, когда ступаешь по стертым ступенькам особняка, одного из двух стоящих рядом на Собачьей площадке, и с трудом открываешь тяжелую дверь, обшитую для тепла каким-то войлоком. Строгая, мужеподобная, холодная Ольга Фабиановна в холодноватой комнате, где огромная кафельная печь, два рояля и робко исчезающие ученики при нашем появлении. Страх сковывает, но Елена Васильевна — сама доброта, и Ольга Фабиановна в конце концов принимает отчет и похваливает милостиво. Думаю, что скорее из уважения к Елене Васильевне, чем к моим способностям. Во всяком случае, к пятнадцати годам осилила «Патетическую» и «Лунную» сонаты Бетховена и некоторые полонезы Шопена.

Правда, потом, после семейной катастрофы (пианино мама успела переправить во Владикавказ), мне уже было не до систематической работы. Зато больших успехов добилась моя маленькая сестра, учившаяся у лучшего педагога Владикавказа Зинаиды Ивановны Долбежевой (жила в собственном доме у лютеранской кирхи, дочь известного археолога). Даже А. Ф. Лосев, приехав во Владикавказ, одобрил игру Миночки, когда она по вечерам услаждала его трудным Скрябиным. А когда я возобновила игру (Алексей Федорович купил мне с помощью С. С. Скребкова роскошный «Бехштейн»), то Алексей Федорович очень внимательно и критически следил за моей игрой и делал бесконечные замечания — слух у него был абсолютный (все-таки не просто философ, но и скрипач) и вкус безупречный. Недаром десять лет профессор Московской консерватории по эстетике.