— Уходит! — ахнул Лева и вскочил на сук.

— Куда? — выскакивая из куста, закричал Иванов. — Свалишься!

Но Лева не слышал командира. Охваченный азартом, он, балансируя на суку, подтягивал бьющуюся рыбу.

— А ну, слезай! — крикнул Иванов, подбегая.

Но в это время сук обломился, и Лева с треском рухнул в воду.

— Держись! — закричал Иванов.

— Держу! — лихорадочно откликнулся Лева.

Стоя по пояс в ледяной воде, он держал обломок сука и натянутую леску.

Бросив ведра, ему на помощь бежала Женя.

Иванов, ухнув, выдернул из валежника большую жердину и протянул Леве.

— Хватайся!

— Командир, она большая! — закричал потрясенный Лева. Он подтягивал рыбу все ближе и ближе, не обращая внимания на протянутую ему жердь.

— Вылезай! — рявкнул Иванов. — Снесет!

Лева не слышал. Взбивая фонтаны брызг, рыба бушевала вблизи него. Это был огромный полутораметровый таймень.

— Упруго держи, упруго! — заорал Иванов. И обрушился в воду рядом с Левой.

Женя срывала с себя полушубок.

— Тебя еще не хватало! — рявкнул Иванов. — Не вздумай соваться в воду!

Он схватил тайменя за жабры.

Крепко держа бушующую рыбу, Иванов поволок ее на отмель. Лева пытался ухватить тайменя за хвост.

На отмели Иванов продел сквозь жабры прут. Они с Левой подняли тайменя на обрыв, а Женя оттащила его подальше.

В траве лежала еще не потухшая трубка. Иванов с наслаждением выпустил клуб дыма.

Лева хотел поправить очки, но их не оказалось. Они утонули. Тогда он глянул на командира — и вдруг залился счастливым смехом.

— Переодевайся! Бегом! — приказал ему Иванов.

Лева отобрал у Аллы болотные сапоги и жил теперь таинственной лесной жизнью. Он научился разводить костры и часами сидел у огня, слушая, как в палой листве возятся мыши. Он наслаждался рассветами, запахом реки, теплом костра. У него сильно колотилось сердце, когда он выводил на отмель большую рыбу.

Словом, жизнь у Левы наладилась. Рыбой он кормил весь десант. Он исчезал еще до рассвета и в лагерь приходил, как в гости. Клал рюкзак с тяжелыми хариусами у Жениных ног, и у него был спокойный и усталый вид человека, который хорошо потрудился. Он взял привычку поводить плечами, как этот делал начальник десанта, гулко говорить «Ну!» и после этого долго молчать.

— Прямо второй Иванов. Только этого нам не хватало, — пошутила Женя.

Иванов научил ее делать балыки, и теперь, подвешенные вблизи палатки, вялились распластанные золотистые рыбы с распорками на брюхе. А на завтрак была строганина. Замороженного хариуса Иванов рубил прозрачными лепестками. И они таяли во рту так нежно, что Голуб от наслаждения двигал ушами.

Но однажды река, остекленев, покрылась гибким голубым льдом. Лева сидел на берегу и смотрел, как желтыми жгутами ходят подо льдом косые струи, как всплескивается в промоинах вода.

Он пришел в лагерь. Иванов поставил его на конопатку. И показал, как надо работать. Три дня Лева мучился, запихивая мох между бревен. А на четвертый молоток притерся к его руке. Лева повеселел. Он вошел в азарт. Он, как дятел, стучал и насвистывал песню.

— Азарту ему не хватало, азарту! — пробормотал Иванов и перестал следить за Левой. Он стал думать о ком-то другом.

Лева сам подошел к командиру.

— Странно, — сказал он. — Одно и то же — сегодня противно, а завтра — просто удовольствие.

Иванов усмехнулся:

— Отчего бы это?

Мороз ударил внезапно, ночью. Замерзшие ребята вылезли из палатки и собрались у костра. Земля звенела под сапогами. Луна слепила. И в этом сверкающем мире люди показались себе такими слабыми и беспомощными, что переглянулись: где Иванов? Иванова не было. Он спокойно спал. Его немедленно разбудили.

— Хорошо! — сказал Иванов, подсев к костру. — Зима. Поработаем наконец.

И все посмотрели на залитый лунным светом сруб дома — правда, без крыши, дверей и пола.

Женя налила всем чаю.

— Чай — самая душевная вещь, — сказал Иванов. — Если мороз.

— Ну его, этот чай, — пробурчал Дед, с готовностью принимая горячую кружку, — с этим чаем одна беда… Когда я был маленьким, мама моя умерла, сели мы в поезд с отцом — я и сестренка. Мне — года три, сестренке — шесть… Станция… Отец веселый. «Выходи, братва, — говорит, — пересадка. Я за чаем». И сгинул.