— Развестись? Но почему? Мы живем так уже много лет. Ты же не ревнивец. Ты слишком… слишком уверен в себе, чтобы ревновать. Самуил, ты шутишь, правда? Мы женаты восемнадцать лет. Что же случилось теперь?

Цейтлин затянулся, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным.

— Просто… устал.

— Устал? Ты требуешь развода, потому что устал?

— Ты получишь щедрое содержание. Ничего не изменится. Ты просто будешь жить в другом месте. Неужели это такая трагедия?

— Ты не можешь так поступить! — Барон повернулся, чтобы уйти, но Ариадна спрыгнула с кровати и бросилась к его ногам, выбив при этом у него из рук сигару. Цейтлин нагнулся, чтобы поднять сигару, но жена так крепко вцепилась в него, что он потерял равновесие и упал рядом с ней. Ариадна заплакала, глаза у нее бегали, как у безумной. Он попытался было вырваться, но в этой возне порвал пеньюар Ариадны, обнажив ее груди. Тем не менее она продолжала так крепко держать его, что бриллиантовые запонки отлетели от его накрахмаленной манишки и упали на пол.

Они лежали друг подле друга, тяжело дыша. Он опустил глаза вниз и увидел ее большие темно-коричневые соски, которые проглядывали сквозь густые пряди ее волос, распущенных, как у танцовщицы-цыганки. Барону внезапно пришло в голову, что именно такой Ариадну и видят ее любовники. Он дивился ее необузданной игривости, которая граничила с сумасшествием. «Какие странные существа люди, — размышлял он. — Свет — тень, ночь — свет».

Все эти годы, несмотря на то что днем они были почти чужими людьми, у них были страстные ночи.

Днем она ему только докучала, но под утро приходила к нему — от нее пахло давно выпитым шампанским, только что выпитым коньяком, вчерашними духами, душистым шампунем, сигарами других мужчин; она нашептывала ему о своих приключениях, о царившей вокруг ужасающей распущенности. Она говорила на смеси простонародного польского и ломаного еврейского — на языке, на котором они оба говорили, когда познакомились во дворе дома ее отца, раввина Туробина (еврейского местечка недалеко от Люблина).

Что только она ему не рассказывала, какие восхитительные картины рисовала! Какие желания и непристойности — невероятные для уважаемой дамы!

Однажды ночью какой-то любовник возил ее в Летний сад — место, где живут собаки и проститутки… она не упустила ни единой детали. До предела возбужденный, прямо до дрожи, он продемонстрировал эротические подвиги, достойные настоящего спортсмена — он, крайне сдержанный человек, который считал страсть весьма опасной штукой. Наутро он проснулся, ощущая себя грязным и преисполненным раскаяния, как будто провел ночь у проститутки в убогой комнате и выставил себя дураком! И это его собственная жена!

— Неужели я больше не красива? — вопрошала она; от нее исходил запах тубероз и миндаля. — Как ты можешь отказываться от этого? Займись со мной любовью. Ну же, иди ко мне! Я знаю, ты хочешь. Но ты так холоден! Неудивительно, что я так несчастна. Ты пошутил о разводе? Самуил? — Она засмеялась, сначала потихоньку, затем откинула голову и хрипло расхохоталась. Он чувствовал, как от ее кожи, словно от печи, исходит тепло, ощущал, как от нее веет пороком. Она взяла его руку и зажала между своими бедрами, потом кивнула на зеркало. — Посмотри на нас! Посмотри на нас, Самойло! Какая красивая пара! Совсем как в то время, когда мы познакомились. Помнишь? Ты сказал тогда, что еще не встречал такой девушки, как я. Как ты говорил? «Ты словно дикая кобылица».

Самуил все видел иначе, даже сейчас он дивился, неужели она настолько непредсказуема — слишком непредсказуема для жены.

Барон не без труда поднялся, поправил одежду.

— Ариадна, мы стали посмешищем.

Слуги совещались: Пантелеймон советовался с Леонидом, который заметно беспокоился, как сказать хозяину о том, что Сашенька волокла свою мать, пьяную, по улице. Лакей отослал его к Шифре, старой няне самого барона, чтобы та сообщила Цейтлину неприятные новости. Барон никак не отреагировал, вежливо поблагодарил Шифру, поцеловал ее руку с распухшими венами и указал на дверь. Он размышлял над тем, что историки хотят найти одно единственное объяснение происходящему, хотя на самом деле существует несколько причин.

Прикурив сигару «Монте-Кристо», он размышлял над Сашенькиным арестом, над заверениями миссис Льюис, что он совсем не знает свою дочь, над нежелательным появлением в его жизни Распутина — это было похлеще всех любовников Ариадны. Да еще его неугомонный братец Гидеон продолжал прожигать жизнь, говоря: «Я могу умереть в любую минуту и попаду прямо в ад». Сам Цейтлин был уверен, что залогом длинной жизни служат сдержанность и дисциплина.

Вчера ночью Цейтлину снились кошмары: поезда сходят с рельсов, гремят выстрелы, врезаются друг в друга автомобили, дом охвачен огнем, переворачиваются сани, происходит революция, снег залит кровью, а он сам лежит на смертном одре, погибая от туберкулеза и грудной жабы… Сашенька сидит рядом и плачет. И у самых райских врат он вдруг понял, что на нем ничего нет. Он был наг, жизнь рассыпалась прахом.

На рассвете он пошел к Шифре в ее чулан, но старуха, похожая в своем кресле на паучиху, уже знала его сон.

— Тебе в жизни нужна любовь, — сказала она. — Не нужно жить завтрашним днем — он может и не наступить. Кто знает, что написано о тебе в Книге Судеб?

Цейтлин ненавидел перемены — он так боялся, что его уютный мирок рухнет. Но что-то в цепи бытия сместилось, и он не смог сдержаться. И он пошел в комнату Ариадны вопреки всем своим правилам, словно в трансе — вероятно, подумал он, это перст Судьбы.