— Вера, — проговорил он глухо, прокашлялся и попросил: — Можно я буду вас так называть?

— Пожалуйста, — осторожно разрешила она.

— Вера… — снова проговорил Назаров, казавшийся себе грубым и неотесанным в общении с ней — такой тонкой и незащищенной. — Вы… Присядьте, пожалуйста. Я не могу, когда вы стоите. Неприлично как-то.

Она послушно присела к столу, сомкнув тонкие пальцы на коленках.

— Вера… — повторил он в который раз и вдруг улыбнулся ей. — Как пацан, ей-богу! Так волнуюсь рядом с вами. Будто мне пятнадцать, а вы та самая девочка, которая позволила нести мне свой портфель.

— Была такая? — Вера насмешливо хмыкнула, слегка приподняв брови. В ее представлении Назаров уже родился с погонами хмурого участкового, радеющего за всех на свете подростков, а также их родителей.

— Не было, — признался нехотя Сан Саныч. — Как-то это было не… в жилу, понимаете? Я, весь такой крутой из себя, и портфель понесу какой-то девчонке! Вот снежком залепить промеж лопаток, это всегда пожалуйста. Или портвейн на ее глазах из горла выпить, тоже круто…

— А… А как вы учились в школе?

Она очень внимательно смотрела на Назарова и понимала, что совсем ничего не знает об этом неулыбчивом человеке, которого старательно сторонилась. А он совсем даже и ничего, участковый их. И джинсы сидят на нем очень ладно, и рубашка в мелкую серую клетку удивительно идет к его глазам. И улыбка у него очень открытая и приятная. А руки очень сильные. Зачем-то розу подарил, чудак… На чай напросился…

— В школе? — Вопросу он не удивился, сразу поняв, что она имеет в виду. — Школу я закончил с золотой медалью, уважаемая Вера Ивановна. И институт закончил весьма, весьма успешно. Юрфак, между прочим… И работа у меня была не такая, как сейчас…

— Да?! А что же сейчас?! — Вера только изумленно моргала.

Ну, не укладывался в рамки ее представлений о блестящих медалистах и выпускниках престижного факультета их мешковатый участковый с серыми задумчивыми глазами. Кто угодно, но только не медалист и не выпускник юрфака. Оттуда, по ее мнению, выходили бравые парни с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Пускай руки и голова у Назарова вроде бы соответствовали, но вот, что касалось горячего сердца — это явно не про него. Сан Саныч был весь какой-то… Какой-то потухший, что ли. Потухший взгляд, замирающий голос, неуверенная, почти погашенная улыбка…

— Знаете, это как в том анекдоте. — он все же пододвинул к себе чашку с чаем, она-то думала, что так и не осмелится. — Я весь белый и пушистый, а сейчас просто болен.

— Да? И чем же? — незаметно для самой себя она взяла с вазочки печенье и принялась крошить его на мелкие кубики, поочередно отправляя их в рот.

— Это давняя история, — нехотя обронил Назаров, отхлебнул из чашки и тут же одобрительно пробормотал: — Чай очень вкусный, сладкий и крепкий. Не понимаю, знаете ли, все эти новые модные веяния. Пресный чай, пресный черный кофе… Выпендреж все это, по-моему.

— Может быть. — Верочка украдкой улыбнулась, за такой лексикон она делала школьникам замечания, а иногда и оценки снижала. — Так что там за история, заставившая вас оставить любимую работу.

— Это не я оставил работу, а она меня. И работа, и любимая женщина, и друзья… Все, что было мне дорого, я потерял за одну ночь. Чудовищно! — Глаза у Назарова вдруг снова погасли, будто их присыпали пеплом из того потухшего вулкана, коим он ей сейчас представлялся. — Я был оперативником. Убойный отдел, как модно сейчас говорить. Раскрываемость у меня была, дай бог каждому. Я не вру, это вам любой скажет. А потом случилась та ночь… И все… Я оказался без вины виноватым…

Если честно, Верочка не любила ноющих мужиков. Эдаких непризнанных гениев, выдворенных из рая за неправедность. Была, по ее мнению, в них какая-то червоточина. Либо силы воли им не хватало, либо подлости было через край. Но Назаров почему-то не был похож на нытика. Он больше походил на раненого хромого зверя, и ей вдруг сделалось жаль его.

— Вы не пытались бороться? — поинтересовалась она, когда он вкратце поведал ей историю десятилетней давности.

— Знаете, нет. Только сейчас понимаю, что нет. А зря! Вынашивал все вот здесь, — он стукнул себя согнутым пальцем по левой стороне груди. — Думал, пройдет какое-то время, и все поймут. Разберутся и поймут… Но никто не стал ни с чем разбираться. Одно дело наслаивалось на другое, и мое было просто-напросто похоронено под ворохом других. Я остался один на один со своей бедой и с неисчерпаемым чувством вины за все. Нельзя было так поступать! Только сейчас я это понимаю. Нельзя! Я к чему все это говорю, Вера…

Он пытливо, совсем как слуга закона, посмотрел на нее.

— Если вдруг вам что-то или кто-то будет угрожать, не пытайтесь хоронить это в душе. Упаси вас бог остаться один на один со своей бедой. Это ничего не решит. Поверьте мне, я знаю, что говорю, потому что прошел долгие десять лет к такому прозрению. И еще… Пообещайте, что расскажете мне об этом.

— О чем? — Верочка судорожно проглотила очередной кубик печенья и рассеянно потянулась к его кружке с чаем. Сделала пару глотков, поставила кружку на стол и нервно дернула плечами. — Вы напрасно драматизируете. У меня все хорошо.