И все-таки он чувствовал себя после посещения налогового управления прескверно, и прекрасно понимал отчего. Я просто избаловался, упрекнул он себя. Некогда эта страна слыла свободной. Разумеется, было ясно, что рано или поздно все скатится к искони заведенному порядку, и снова будут рабы и господа как бы их ни окрестили. И все же здесь до сих пор жилось намного вольготнее, чем где бы то ни было за всю мировую историю. Черт побери, современная демократия владеет столь мощными рычагами правления, что никакому Цезарю, Торквемаде, Сулейману или Людовику XIV такое и в самых смелых снах не снилось…

Прислонившись к стенке лифта, он вздохнул, подавляя желание закурить. Хоть в лифте больше никого, лучше пока воздержаться — и дело тут вовсе не в законах, что плодятся вокруг, как плесень; стоит пожалеть легкие несчастных смертных — они и без того крайне уязвимы. Если смотреть по сути, то от налогов можно бы сберечь еще большую часть доходов — но всякий гражданин обязан добровольно вносить свой вклад на государственные расходы и оборону; а уж остальные поборы — скрытое вымогательство.

Вот Джон Странник с этим не согласен, мелькнула мысль. Джон говорит о людских нуждах, об угрозе биосфере, о загадках науки и твердит, что пытаться решить эти проблемы частным образом — чистейшая утопия. Несомненно, в какой-то степени он прав. Но вот где провести черту?

Быть может, я жил слишком долго и набрался предрассудков. Но взять, к примеру, величественные замыслы, какими осчастливливало народ правительство Египта век за веком — пирамиды, статуи Рамсеса II, хлебная дань Риму, Асуанская плотина: правители разные, а результат один — народ заблагодетельствован до смерти. Мне ли не помнить мастерские, которые приходилось закрывать, выбрасывая людей на улицу, потому что правила и установленный законом порядок превращали их в обузу.

По мере приближения к центру крепкий холодный ветер все явственнее доносил соленый запах моря, перекрывающий автомобильную вонь. Ярко светило солнце. По тротуарам суетливо текли толпы прохожих. Уличный музыкант наигрывал на скрипке залихватский мотивчик, и, судя по выражению его лица, это нравилось ему самому. Порыв ветра задрал юбку весьма аппетитной девчонке, открыв взору зрелище не менее смелое, чем венчающая шпиль соседнего здания статуя Славы. Жизнелюбие взяло свое, без следа развеяв мрачные мысли.

И через мгновение они легли в колею практичности. Надо всерьез подумать, как списать в расход Чарлза Томека, и побыстрее. Смерть и кремация тела за границей; что особенного, если старый бездетный вдовец завещает свои средства различным гражданам и организациям?.. Доверенный адвокат Томека также потихоньку исчезнет со сцены и скроется в неизвестности — это уладить будет не в пример легче; в Соединенных Штатах сотни, если не тысячи человек носят имя «Джозеф Левин»… Да, и не забыть еще о дюжине прочих имен и легенд в разных странах — от издателя журнала до рабочего-поденщика. Одни, созданные лишь для прикрытия, как страховочный трос на случай непредвиденной нужды, наверняка в безопасности. Зато другие, послужившие для активных действий и капиталовложений, стоит перетряхнуть, потому что некоторые, вроде Таннахилла, становятся не в меру заметными. Долго ли еще удастся крутиться юлой под разными именами?

А долго ли, спросил он себя, у меня сохранится желание участвовать в этой гонке? Ханно прекрасно понимал, что его отвращение к современной Америке пошло от новых условий жизни, сделавших уединение почти невозможным; а ведь право на уединение, как и свобода личности, — штука хрупкая, едва-едва оформившаяся. Боги мои, да ведь я моряк, а не кабинетная крыса! Мне бы снова ощутить под ногами палубу! Но нет, в двадцатом веке можно сохранять свой секрет, лишь затаившись в тиши кабинетов, общаясь только с бумагами, телеграммами, телефонами и компьютерами да время от времени подсчитывая доходы. В сущности, я живу ничуть не лучше — не считая яхт, женщин, пиршеств, комфорта, путешествий и охоты, — чем этот ничтожный политик, записавшийся в мои враги.

А ради чего я живу? Ради богатства? Это финикийский способ обрести силу — но какую долю этой силы мне удастся потратить и на что? Атомную бомбу в падении не остановишь никакими деньгами; разве что купить себе убежище — себе и своим близким, чтобы начать все с нуля, когда осядет пепел. Но для этого хватит за глаза одного-двух миллионов долларов. Так почему бы не прикрыть лавочку лет за десять — двенадцать и не взять отпуск, пока нынешняя цивилизация остается более или менее цельной? Разве я этого не заслужил?

Но разве мои собратья этого захотят? Все трое проявляют весьма похвальное усердие, хоть каждый по-своему. Опять же, что ни день, возобновленные поиски могут выявить еще кого-нибудь… Да мало ли что может случиться!..

Внезапно Ханно расхохотался вслух под завывание ветра, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Быть может, пережив такой долгий кусок истории, он стал чуточку параноиком — но прекрасно усвоил, что каждым часом свободы надо наслаждаться как драгоценным даром, выпить его до капли, смакуя, как выдержанное вино, и укрыть в памяти, где ДО него не доберутся никакие взломщики. А тут целых полдня да еще вечер сами в руки легли… Как же ими распорядиться?

Может, позволить себе выпивку в крутящемся баре на верхушке Космической Иглы? Оттуда бесподобный вид на реку и горы, и Бог ведает, когда еще выдастся ясный денек. Нет. Последний разговор заставил Ханно чересчур углубиться в себя, и теперь он нуждался в компании. Наталия все еще на работе; гордыня, да и жизненная мудрость не позволяют ей пойти к нему на содержание. Ду Шань и Асагао далеко в Айдахо, Джон Странник подался в очередной поход — на сей раз на Олимпийские игры. Можно, скажем, забежать к Эметту Уотсону; там ждет пиво, устрицы и полное дружелюбие — но нет, там слишком велик риск наткнуться на какого-нибудь самодеятельного поэта. А если без шуток, Ханно был просто не в настроении общаться сейчас с незнакомцами, которых не встретит больше никогда в жизни.