Во-вторых, это истории, увиденные и показанные всегда в очень определенной, заранее оговоренной концептуальной и процедур­ной оптике, благодаря которой самые заурядные события, пере­живания, отношения повседневной жизни становятся настолько выпуклыми и стереоскопичными, что могут быть еще раз пере-пережиты и пере-проверены, опытно исследованы и в опыте же изменены, получив при этом достоинство сознанности и ничего не потеряв в своей жизненной конкретности.

Присущие терапевтическому процессу качества концептуальности, процедурности и сознаваемости (рефлексивности), а также то, что он протекает как серия событий "здесь" и "сейчас", в значи­тельной мере инсценированных и подвергающихся анализу, сбли­жают психотерапевтическую словесность с самыми радикальными формами художественного и социокультурного авангарда. При желании можно было бы даже сказать, что современная психоте­рапия точно так же соотносится с традиционной и классической психологией, как авангард соотносится с народным и классичес­ким искусством. Может быть, это и не комплимент психотерапии, но уж точно констатация ее со-природности искусству.

В-третьих, современное искусство и психотерапию объединяет также и общий вектор их движения от "сильных", требовательных форм авангарда, характерных для культуры 20-х и 60-х годов, — к "слабым" его формам, иначе говоря, к "поставагардизму", с при­сущим ему выравниваем в правах самых разных культур, духовных традиций, исторических эпох, стилей жизни, а также вниманием к разнообразию свойственных им образов человечности.

Психотерапия опознается при этом скорее как дитя антрополо­гической революции [1] лежащей в основе современной культуры, как одна из самых показательных ее гуманитарных практик, чем как наследница феноменологии, экзистенциализма, структурализма или иных направлений философской мысли, с которыми она дей­ствительно разделяет некоторые общие концептуальные схемы.

У психотерапии свой путь в околесице гуманитарных проблем современности, свой голос и своя интеллектуальная стать. И, в частности, своя система экзистенциальных и культурных ценно­стей, иногда — не слишком обязательно — называемых "внутрен­ними", "личностными", "субъектными", "архетипическими" или просто "психическими", но определенно составляющими автоном­ное и легко опознаваемое ценностное ядро. Вокруг него постепенно кристаллизуется та своеобразная экзистенциальная прагматика психотерапии, то присущее ей многообразие мотивов и целей об­ращения к психотерапевтическому праксису — к самореализации, личностному росту, душевно-телесной цельности, человеческой подлинности и совершенству, которое А. Маслоу удачно окрестил "евпсихией" [2] что по-русски могло бы звучать как "благодушие".

Нет ничего удивительного в том, что — по молодости своего профессионализма (в его современном виде) — психотерапия вы­ражает самосознавание своего пути и этой своей стати чаще всего проектно и символически, обращаясь к той или иной базовой ме­тафоре (как делает и наш автор, не обинуясь говорящий о "шес­том чувстве"). Впрочем, как раз в случае психотерапии опора на метафору не может служить упреком в методологической некоррек­тности, ибо метафора проработана здесь как вполне правомочный элемент профессиональной коммуникации всех участников психо­терапевтического процесса (от "человека с улицы" — до суперви­зора-концептуалиста).

Итак, шестое чувство, под которым автор, следуя складываю­щейся на наших глазах психотерапевтической концептуалистике, подразумевает внутреннее сознавание. Чувство, современным че­ловеком то ли уже потерянное, то ли еще не найденное. И непре­менно вожделеемое.

Работу, связанную с пониманием того, в чем состоит смысл гипотетической потребности в этом чувстве для современного че­ловека, равно как и объяснение того, что за механизм производства субъективности в нашем мире заставляет ученого-психолога и прак­тика-психотерапевта считать эту потребность объективной, автор возлагает на нас с Вами, уважаемый читатель. Не станем роптать на непомерность этой задачи и будем благодарны за предоставлен­ную нам возможность задуматься о вещах столь значительных.

Последуем в этом за автором, не забывшим подчеркнуть "важ­ность нашего утраченного чувства, внутреннего осознавания, ко­торое позволяет каждому из нас жить с более истинным понима­нием своей уникальной природы" и напомнившим нам, что "это утраченное чувство есть прямой путь к наиболее глубокому пости­жению смысла бытия и вселенной". Отнесемся также с доверием к "неслабому" суждению практикующего психотерапевта (а не философа, скажем) о том, что "когда я полностью сознаю свое бытие — включая свои чувства относительно своего способа суще­ствования и того, как я в действительности хочу жить, — настоя­щая работа заканчивается".

Но в тот момент, когда на страницах этой книги автор обратит­ся к нам не как к интересующимся профессиональными пробле­мами психотерапии, а как к "интеллигентным читателям", то есть обратится прямо к нашему внутреннему сознаванию (чувствованию и пониманию), заметим: тут речь начинает идти уже не о психоте­рапии как помогающей профессии, а о той возможной самопомо­щи, которую мы только сами могли бы себе оказать; и не о той или иной профессиональной роли психотерапевта, а о нем как о но­воявленном культурном герое, поверх цеховых барьеров обраща­ющемся к каждому из "людей доброй воли". И к этому голосу в хоре современной культуры, по моему ощущению времени, сто­ит прислушаться отнюдь не первым слухом.

Покуда мы соглашаемся с тем, что "психотерапия на самом деле, — как пишет наш автор, — есть ускоренный образовательный процесс, направленный на то, чтобы достичь зрелости, задержав­шейся на двадцать, тридцать или более лет из-за попыток жить с детским отношением к жизни", мы остаемся в пределах вполне понятного для молодой профессии просветительского пафоса. А вот когда нам говорят, что "сознавание является фундаментальной природой человеческой жизни", то мы, именно как "интеллиген­тные читатели", вправе прибегнуть к своей онтологической инту­иции (убеждениям и вере) и задаться вопросом о правомерности подобной гуманитарной интервенции в круг жизни и самопонима­ние каждого из нас.