Борис Александрович Шатилов все свои лучшие годы проработал литературным редактором журнала "Пионер". Через его руки прошли многие писатели, которые считаются сейчас классиками детской литературы. Сам же он написал не очень много. В книгу вошла повесть "B лагере", в которой рассказывается о четырнадцатилетней девочке, о ее первой любви.
В лагере
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Я твоего Симку выгоню! Ты посмотри!.. Ты посмотри, что он тут натворил! — кричал отец.
Он стоял перед раскрытым шкафом с книгами с таким видом, как будто случилось что-то ужасное и непоправимое.
Я посмотрел и все понял. Книги — пестрый сброд — обычно стояли на полках, как солдаты в строю, по росту, а не по их содержанию. Сочинения Пушкина были рассеяны по всем полкам. Один том — большой и толстый — стоял рядом с «Жуками» Фабра, другой — с Генрихом Гейне, а третий — щуплый и маленький — ютился среди каких-то унылых брошюр о земляных червях и жужелицах.
Серафим часто смеялся над этой солдатчиной и говорил:
— Что за нелепость! Ведь это Вавилон какой-то! Если не знаешь книгу в лицо, так тут ее и найти невозможно. Когда-нибудь доберусь я до них и все перетасую: Пушкина к Пушкину, а жуков к червям собачьим!
Вчера он наконец добрался до них и тасовал весь вечер. На полках вместо ровных восходящих линий получились зигзаги. Они-то и возмутили сердце отца.
— Ну, что же, он правильно сделал, — сказал я. — Так лучше. Удобнее…
— Да как он смел! — закричал отец. — Вот уж воистину — услужливый дурак опаснее врага.
Он был явно несправедлив. Я обиделся за Симу.
— Да ведь ты же сам хотел их переставить!.. А Серафим не дурак, — возразил я. — А если тебе не нравится, так я по-старому поставлю.
— Нет, уж ты этих книг не касайся! Слышишь! И чтоб Симка твой и носа к нам не показывал!.. Какая наглость! В чужой монастырь со своими уставами…
И дрожащими руками отец стал выбрасывать книги из шкафа на пол. Бедняга так разнервничался, что мне его жалко стало.
— Давай помогу, — предложил я.
Мне не хотелось с ним ссориться. А он вдруг опять закричал:
— Ступай, ступай! И без тебя обойдусь!..
Я повернулся и встретился взглядом с матерью. С полотенцем на плече, она стояла в столовой прямо против двери, вытирала посуду и, покачивая головой, в упор смотрела наг меня расширенными глазами, полными укоризны и скорби. Она молчала, но глаза ее ясно говорили: «Убить, убить хочешь отца!..»
Она всегда все преувеличивает, и я не выношу этих ее взглядов.
— Я не поеду с вами на дачу, — сказал я решительно и неожиданно для самого себя.
— Вот как! А куда же вы поедете?
Мать, когда сердится, всегда говорит мне вежливо «вы».
— В лагерь.
— Ну, конечно!.. Там удобнее за девчонками бегать.
— Для этого ума не требуется, — съязвил отец.
— Ну, уж это совсем неостроумно, — сказал я зло и грубо.
— Что-о?! Ах, ты, свинья неблагодарная! — закричала мать, побагровев и выпучив глаза, и чуть не уронила тарелку. У нее дрожали руки, губы, щеки. — Вон, вон, грубиян!..
За спиной у меня рухнули книги. Их в бешенстве бросил отец и топнул ногой. Сейчас начнется истерика!
Мне душно стало от крика и топота. Я схватил кепку и вышел. Захлопнул входную дверь, и стало тихо.
На лестнице, жмурясь и греясь на солнце, лежала кошка. В соседней квартире кто-то играл на рояле. Приглушенные равномерные звуки взбегали вверх, как по лестнице, и так же бесстрастно и ровно сбегали вниз. И от кошки и от звуков этих так и веяло спокойствием. А тут…
Вдруг жгучая обида сдавила мне горло, и я чуть не заплакал.
«Нет, довольно, довольно этих безобразных сцен! — думал я, сбегая вниз. — Всему есть предел! Если я сын их, так они могут позволять себе все, что им вздумается. И за что? Что я сделал? «Для этого ума не требуется…» Да как они не понимают всей этой пошлости? Как им не стыдно? И еще кричат, что я груб с ними… Когда они так унижают и меня и себя… И оскорбляют и любят! Я уверен, что отец уже раскаивается, бегает по комнате, ерошит свой чуб и ко всем чертям посылает свою несдержанность. И, конечно, во всем винит мать. Какой ералаш!»
Расстроенный и возмущенный, я быстро шел по кривым арбатским переулкам к Серафиму. Вот и домик его — приземистый и белый, со старинными пилястрами и мезонином под серебряной шапкой громадного старого тополя.
Я люблю этот дом, и Серафим его любит. Он уверяет, что в нем когда-то жил помещик, гусар в отставке, хлебосол и кутила, у которого бывал и Пушкин. Может быть…
Я вошел во дворик, заросший травой, с дряхлым сараем в углу, потом в полутемные сени и по каменной, уже истертой ногами лестнице поднялся к Серафиму на вышку.