— Григорий!

— Паша!

— Как мы с тобой тогда, у Волги, — сказал Еремин.

И вдруг то поле под Сталинградом, тот снег пушистый, тот день великий встревожил память. Стоят майоры, и снег пушистый перед глазами.

Подбежали лейтенанты друг к другу, расцеловались.

— Григорий!

— Паша!

Вдруг оба видят: стоят майоры. Стоят и смотрят. Смутились лейтенанты. Зарделись оба.

И отвернулись тогда майоры. Зачем смущать им лейтенантов.

А слева, справа сюда сходилось все больше силы, все больше стали.

Берлин отрезан. Фашизм в капкане.

Йозеф Клаус на фронте не был. Не убивал он русских. Не жег селений. Он мирный житель. Служил в тылу он. Ковал железо. Точил снаряды.

Район Шпандау. Живет здесь Клаус. Спокоен Клаус. На фронте не был.

И фрау Клаус спокойна тоже. Йозеф Клаус на фронте не был. Не убивал он русских. Не жег селений. Он мирный житель. Служил в тылу он. Ковал железо. Точил снаряды. При чем здесь Клаус? Он мирный житель. Другие будут за все в ответе.

И дети тоже совсем спокойны.

Йозеф Клаус на фронте не был. Не убивал он русских. Не жег селений. Он мирный житель. Служил в тылу он. Ковал железо. Точил снаряды. Он чист, как ангел.

Спокойны дети. Спокоен Клаус.

Кругом в Шпандау идет сраженье. Вдруг грохот рядом. Снаряд со свистом в окно ворвался. Взрыв дернул стены. Осели стены.

Уцелела чудом каким-то фрау. Сохранились чудом каким-то дети.

А Клаус рухнул. Лежит, а рядом лежит осколок. Взял в руки Клаус. На срезы глянул:

— Из нашей стали…

Сказал и умер.

Йозеф Клаус на фронте не был. Он мирный житель. Ковал железо. Точил снаряды.

За что ж, скажите, конец столь дикий?

Рыдают дети. Рыдает фрау.

Берлин в апреле. Район Шпандау.

На одной из берлинских улиц остановилась походная кухня. Только что затихли бои. Еще не остыли от схваток камни. Потянулись к еде солдаты. Вкусна после боя солдатская каша. Уплетают за обе щеки солдаты.

Хлопочет у кухни Юрченко. Сержант Юрченко — повар, хозяин кухни.

Хвалят солдаты кашу. Добрые слова приятно сержанту слушать.

— Кому добавки? Кому добавки?

— Ну что ж, подбрось, — отозвался ефрейтор Зюзин.

Добавил Юрченко Зюзину каши. Снова у кухни возится. Вдруг чувствует Юрченко, словно бы кто-то в спину солдату смотрит. Повернулся — и в самом деле. Стоит в подворотне ближайшего дома мальчонка с ноготок, на Зюзина глазами голодными смотрит.

Сержант поманил мальчишку.

— Ну-ка ступай сюда.

Подошел тот к солдатской кухне.

— Ишь ты, неробкий, — бросил ефрейтор Зюзин.

Взял Юрченко миску, наполнил кашей. Тянет мальчишке.

— Данке шён, — произнес малыш. Схватил миску, умчал в подворотню.

Кто-то вдогонку бросил:

— Миску не слопай, смотри, верни.

— Э-эх, наголодался, видать, — отозвался ефрейтор Зюзин. Прошло минут десять. Вернулся мальчишка. Тянет миску, а с ней тарелку. Отдал миску, а сам на тарелку глазами косит.

— Что же тебе, добавки?

— Битте, фюр швестер, — сказал мальчишка.

— Для сестренки просит, — объяснил из рядом сидящих кто-то.

— Ну что же, тащи и сестренке, — ответил Юрченко.

Наполнил повар тарелку кашей.

— Данке шён, — произнес мальчишка. И снова исчез в подворотне. Прошло минут десять. Снова малыш вернулся. Тащит опять тарелку. Подошел он к походной кухне. Тянет вперед тарелку.

— Битте, фюр мутер. (Просит для матери.)

Рассмеялись солдаты:

— Ишь ты какой проворный.

Получил и для матери мальчик каши.

Вскоре возле походной кухни уже группа ребят собралась. Стоят в отдалении, смотрят на миски, на кухню, на кашу.

Едят солдаты солдатскую кашу, видят голодных детей — каша не в кашу, в рот не лезет.

Переглянулись солдаты. Зюзин на Юрченко, на Зюзина Юрченко.

— А ну подходи! — крикнул ребятам Юрченко.

Подбежали ребята к кухне.

— Не толпись, не толпись, — наводит порядок Зюзин. Выдал ребятам миски. Построил в затылок один другому. Получают ребята кашу:

— Данке шён!

— Данке шён!

— Данке шён!

Вдруг в небе взвыл самолет. Глянули вверх солдаты. Не наш самолет — фашистский.