Шрифт:
На дворе мыли бричку, засыпали овес лошадям; заказан был уже извозчик, на котором реб Гедалья тотчас после отъезда Шмулика должен был укатить в кашперовский лес.
Миреле встала поздно — часов около десяти. По углам лежали короткие тени; чуть заметный ветерок веял в открытые окна и слегка шевелил длинные занавески.
Миреле пила чай в столовой за столом, где сидел ее отец с раввином Авремлом. Шмулик в тфилин расхаживал по комнате. Он думал о том, что за последние два дня Миреле ни разу с ним не заговорила, чувствовал себя оскорбленным и, шагая по комнате, внимательно смотрел себе под ноги. Искоса взглянул он на нее: она, не глядя на него, наблюдала важного механика-немца и слушала, как реб Гедалья объяснял кассиру:
— Он утверждает, что станок должен быть поставлен возле маленькой рощи, за восемьдесят шестой десятиной…
Спустя некоторое время Шмулик, уже сняв тфилин, вошел к Миреле в комнату и застал ее одну у открытого окна.
Она стояла спиной к нему и не обернулась при его входе. Он ощутил какую-то странную пустоту в мозгу, и лицо его приняло желтоватый оттенок. Он чего-то ждал…
Наконец она обернулась и заговорила о том, как прошли эти последние два дня:
— Таких дней будет у вас много, много… Всю жизнь вам придется маяться со мной… Выслушайте меня: я вас не люблю и не могу за вас выйти замуж. Да и не знаю, право, на что я вам. Вы бы, наверное, могли подыскать себе другую, лучшую невесту. Не берусь судить, какая жена была бы вам впору; но вот хотя бы у нас в городке есть две барышни — дочки Бурнеса: любая из них будет более подходящей женой, чем я…
Она помолчала немного и обернулась к нему: у него на глазах были слезы. Две крупные капли медленно стекали вниз, к носу, и в мокром носу слышалось какое-то сопение.
У Миреле отлегло от сердца: при виде слез Шмулика она почувствовала облегчение: «Видно, сразу примирился со своей судьбой…»
Торопливо накинула она на голову черный шарф, направилась к двери и, остановившись у порога, взглянула на Шмулика в последний раз: «Итак, мы расходимся… Желаю вам всего хорошего. На прощанье хочу попросить вас об одном: не подымайте у нас дома никакого шума и до последней минуты ведите себя так, как если б вы оставались моим женихом. Пусть никто из домашних не знает пока о нашем разговоре. Я сообщу моим родителям обо всем позже, когда вас уже здесь не будет… Я верю — вы человек благородный и сделаете это для меня…»
Незамеченная никем, вышла она через кухонную дверь на двор и отправилась к акушерке Шац.
Здесь, лежа на акушеркиной кровати и дожидаясь с нетерпением момента отхода поезда, она думала: «Наконец-то… Наконец избавилась я от Шмулика; кончена вся эта история с помолвкой, связавшей нас… теперь уж все кончилось…»
Глава тринадцатая
Когда Миреле вернулась от акушерки домой, было около трех часов дня. Короткие смуглые тени лежали возле домов; и в этих тенях, и в окрестном безмолвии чуялась тягучая скука нудного, жаркого дня.
Тихо было возле дома Гурвицов. Свинья дремала в грязной яме, куда сливались помои, и дверь парадного крыльца заперта была изнутри, как по субботам — должно быть, дома все улеглись после обеда спать.
Миреле вошла во двор и огляделась: брички не было на обычном месте — под навесом, конюшня заперта и пуста.
«Значит, Шмулик действительно уехал на вокзал, отец отправился в кашперовский лес, и дома, кроме матери, нет никого».
Миреле вдруг ужасно захотелось к себе, в свой тихий уголок, где нет теперь ни живой души.
Лежать долго, неподвижно в прохладной комнате и тихо думать о том, что она опять свободна и что жизнь, быть может, готовит для нее что-нибудь новое…
Но, уже войдя в столовую, Миреле поняла свою ошибку, и прежние мысли разлетелись, как дым.
Вся атмосфера дома была насыщена таинственностью: домашние были в сборе и испуганно шушукались, стараясь скрыть происшедшее от соседей и обычных посетителей.
Миреле позвали в запертую гостиную, где все сидели возле убитого горем, заплаканного Шмулика, уговаривая его выпить давно простывший чай. С ней хотели переговорить в присутствии Шмулика; хотели задать несколько заранее обдуманных деликатных вопросов. Но она в гостиную не вышла, а заперлась у себя в комнате; невыносимой тоской сжималось сердце: «Какая я была глупая и наивная — совсем дитя… Как можно было предполагать, что все кончится так быстро и легко?»
Казалось, конца не будет совещанию домашних, которые заперлись в гостиной. Шмулик почти не выходил оттуда.
Раввин Авремл тоже допущен был к участию в совещаниях; кассиру не давали отлучиться ни на минуту; послана была телеграмма тому приятелю семьи Зайденовских, который приезжал сюда прошлой зимой.
Вечером реб Гедалья вошел к Миреле в комнату и спросил:
— Чего же ты хочешь? Скажи, наконец, чего ты хочешь?
У Миреле был сосредоточенный вид. Ответила она хмуро и холодно:
— Ничего я не хочу… Хочу только, чтоб меня оставили в покое…
Реб Гедалья подошел к двери, ведущей в гостиную, и сказал тихо, словно боясь, что кто-нибудь услышит:
— Он хочет вызвать сюда своих родителей… Ведь это просто срам перед людьми — перед всем городом… И еще скажу тебе: ты думаешь, что мне теперь очень повезло в делах? Так я тебе говорю: этих пятидесяти процентов еле хватит на то, чтоб расплатиться с долгами и прожить кое-как, без нужды, но очень скромно, несколько лет. — Он постоял еще немного, обдумывая, не прибавить ли еще что-нибудь к сказанному. — Говорю тебе раз навсегда: мы — я и мать — снимаем с себя ответственность… Делай, как знаешь.