Настал срок моего возвращения на Родину. Тепло прощались со мной испанские товарищи. Особенно горячими были рукопожатия коммунистов. Мне не забыть тех братских слов, что говорили нам лидеры Компартии Испании. Улыбка Пассионарии, нервное пожатие ее тонких пальцев, объятия друзей по совместной работе... Перед отъездом из Валенсии в нашу честь была проведена коррида, и я увидел знаменитый бой быков. А потом испанские берега заволокло туманной дымкой, и они потонули в средиземноморской дали...

Приятно было сознавать, что деятельность в Испании была высоко оценена Советским правительством: за оборону Мадрида осенью 1936 года и харамские бои я был награжден позднее вторым орденом Красного Знамени (первый получил в 1918 году за бои под Казанью), а за участие в разгроме итальянского экспедиционного корпуса под Гвадалахарой — орденом Ленина.

1 июня 1937 года поезд, в котором я ехал из Франции через Германию и Польшу, пересек границу. Я вернулся на Родину. С этого момента начались для меня четыре предвоенных года, составившие в моей жизни особый этап. Никогда раньше не занимал я таких ответственных служебных постов, как те, что доверили мне после приезда из Испании: работа в Генеральном штабе и на высшей должности в военных округах; участие в мероприятиях, связанных с укреплением советской северо-западной границы в 1939 — 1940 годах и с упрочением мощи всей нашей армии накануне неумолимо надвигавшейся второй мировой войны и в первый ее период; работа в Наркомате обороны...

По напряжению, которое я тогда испытывал, эти четыре года могут сравниться только с годами Великой Отечественной войны. В то же время непосредственное общение с советскими государственными и партийными деятелями дало мне очень многое. Меня учили мыслить не только как военнослужащего, хотя бы и высокого ранга. Наблюдая вплотную за тем, как решались нашими партийными и государственными органами важнейшие экономические и политические проблемы, как ставились и обсуждались связанные с ними вопросы, я учился масштабности мышления, учился рассматривать события прежде всего в крупном плане, с точки зрения общегосударственных интересов.

Неверно было бы думать, что ранее это не имело места. Все мы сверху донизу, каждый на своем посту, вносили лепту в общее дело: и красноармеец, на полигоне готовивший себя к борьбе с настоящим противником; и рабочий, обтачивавший на станке деталь; и колхозник, собиравший в закрома хлеб для Родины; и ученый, разрабатывавший проблемы научно-технического прогресса; и служащий, подсчитывавший в учреждении ежедневные расходы и доходы. Но никогда прежде я так остро не чувствовал, что от точности и безошибочности того, что я делаю на доверенном мне посту, тоже в какой-то степени, пусть ограниченной, зависит наше общее благополучие. И чем сильнее ощущал ложащуюся на меня ответственность, тем с большей благодарностью и уважением вспоминал тех, кто вывел меня в люди.

Настоящую дорогу в жизнь открыл предо мною Великий Октябрь; Коммунистическая партия пестовала меня и воспитывала; старшие товарищи и друзья передавали мне свои знания и опыт. В воспоминаниях перед глазами проплывал полустертый годами или расстоянием облик тех, кто еще трудился во славу социалистической Отчизны, и тех, кого уже не было: крутой лоб Микова, впалые щеки и бородка Ошмарина, скуластое лицо Говоркова, волевые глаза Степиня, мужественный образ Уборевича...

Незабываем июнь 1937 года, когда я после девятимесячного отсутствия ступил на родную землю. Тогда радость возвращения была омрачена печалью и ужасом известия о том, что Тухачевский, Уборевич, Якир и другие видные военачальники разоблачены как изменники и враги. Адъютант наркома обороны Р. П. Хмельницкий поздравил меня с успешным возвращением и пригласил срочно прибыть в наркомат. Я ожидал, что мне придется рассказывать об испанских делах, и собирался доложить о том главном, что следовало, на мой взгляд, учесть как существенный опыт недавних военных действий. Получилось же совсем по-другому. В зале заседания наркомата собрались многие командиры из руководящего состава РККА, и вскоре нас ознакомили с материалами относительно М. Н. Тухачевского и остальных. А еще через несколько дней в Кремле состоялось совещание высшего комсостава, на котором обсуждалось трагическое событие. Выступал ряд лиц, и многие из них говорили о том, кого из числа обвиняемых они ранее подозревали и кому не доверяли.

Когда на совещании мне предоставили слово, я начал рассказывать о значении военного опыта, приобретенного в Испании. Обстановка была трудная, из зала слышались отдельные реплики в том духе, что я говорю не о главном. Ведь ни для кого не было секретом, что я долгие годы работал с Уборевичем бок о бок. И. В. Сталин перебил меня и начал задавать вопросы о моем отношении к повестке совещания. Я отвечал, что мне непонятны выступления товарищей, говоривших здесь о своих подозрениях и недоверии. Это странно выглядит: если они подозревали, то почему же до сих пор молчали? А я Уборевича ни в чем не подозревал, безоговорочно ему верил и никогда ничего дурного не замечал. Тут И. В. Сталин сказал: «Мы тоже верили им, а вас я понял правильно». Далее он заметил, что наша деятельность в Испании заслуживает хорошей оценки; что опыт, приобретенный там, не пропадет; что я вскоре получу более высокое назначение; а из совещания все должны сделать для себя поучительные выводы о необходимости строжайшей бдительности.

Отсюда видно, что И. В. Сталин высоко ставил откровенность и прямоту. Я и в дальнейшем не раз убеждался в этом. Вскоре начальник Управления кадров Наркомата обороны А. С. Булин сообщил, что я назначен заместителем начальника Генерального штаба Б. М. Шапошникова.

Работать вместе с Борисом Михайловичем и под его прямым руководством — это была большая честь и серьезное испытание деловых качеств каждого. Шапошников считался у нас «патриархом» штабной службы. К тому времени он уже около двадцати лет занимал ведущие должности в Генеральном штабе, по заслугам ценился как крупнейший в СССР специалист своего дела, и мне очень не хотелось ронять себя в его глазах. Борис Михайлович превыше всего ставил два момента: максимально полное выполнение штабами их предназначения и культуру штабной работы. Он, как никто, умел использовать все то лучшее, что было внесено в деятельность российского Генштаба еще при Д. А. Милютине и Н. Н. Обручеве, а потом поднято на уровень современных требований в советских органах Всероссийском главном штабе (до 1921 года) и штабе РККА (до 1935 года). Именно он приложил, наряду с другими видными советскими генштабистами, все усилия к тому, чтобы полностью претворить в жизнь завет М. В. Фрунзе о создании и развитии «могучего и гибкого военно-теоретического штаба пролетарского государства».