–  О государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебрежением. Знаете, теперь всем известно: государь Николай II был человек неглупый, но безвольный. Витте, который его ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуарах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схватывал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопросах. Но все знали, что императрица Александра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Так оно и было. Императрица, по-моему, была человеком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она сказала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя того, как они страшно кончат.

Речь Милюкова произвела огромное впечатление. Следующий этап треволнений - незабываемая ночь, когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Весь город был ошеломлен, все звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слышали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все узнали, что убили его Юсупов, Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович.

Я пришел в «Привал комедиантов» на Марсовом поле и увидел Маяковского. Маяковский мне был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэтической группе, то кроме пренебрежительного отношения ничего от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале» все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел с дружеским вопросом: «Вы что-нибудь знаете?» Мы сели рядом на каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз, когда я с Маяковским довольно долго и дружески разговаривал. Мы говорили о Распутине, о том, что будет потом, начали говорить о поэзии. Он спрашивал, где те, которые убили Распутина. Я отвечал, что никто ничего не знает. Говорили о Пушкине. Маяковский меня поразил: я увидел, какой это умный человек, когда не ломается и не хамит. Он очень часто притворялся грубияном, это была его литературная поза. Но в тот момент было не до нее. Всякий человек, входивший в кафе, спрашивал: «Знаете ли вы что-нибудь?» Наконец появились какие-то подробности. Рассказывали, что Юсупов только ранил Распутина, тот бежал по саду и кричал: «Все ей скажу, все ей скажу!» А Пуришкевич его добил. Но дальше повел себя несколько наивно, позвал городового и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина. Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал в полицейский участок и донес. На следующий день все задавали себе вопрос, где убийцы и что с ними будет. Потому что, казалось, раз они известны, надо судить. В среднебуржуазном обществе, в среде врачей, адвокатов, писателей и в этом моем поэтическом мирке были разговоры: как может быть, что убийц не будут судить!

Потом узнали, что на следующий день они были арестованы, причем по повелению императрицы, которая, в сущности, и не имела права отдавать подобные распоряжения. Но тут ее сила воли сказалась. Она приказала арестовать Дмитрия Павловича и Юсупова, а Пуришкевич был защищен депутатской неприкосновенностью и остался на свободе.

Но многие возмущались: как же их не судят. А судить их, конечно, нельзя было. Прежде всего потому, что великого князя нельзя судить, только государь мог его судить, а во-вторых, можете себе представить, что в те времена адвокаты устроили бы на таком суде, какие бы они речи произнесли! И дело было замято. Полиции поручили проводить расследование, но ничего не найти.

– Но симпатии, с одной стороны, вашего литературного круга, с другой стороны, семьи были на чьей стороне?

–  Что происходило в высшем обществе, я не знаю. Но кто-то рассказывал, как некая великосветская дама, патронировавшая один лазарет, явилась к солдатам и сказала: «Радуйтесь, произошло счастливое событие - убили Распутина, который так вредил России, государю, русской армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молчание, и кто-то из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так и того господа убили».

Она была этим заявлением потрясена. Великосветское общество сочувствовало великому князю и Юсупову. Николаю послали записку с просьбой помиловать убийц. А он якобы ответил, что Романовых, бывало, убивали, но сами Романовы никогда никого не убивали таким диким способом, каким был убит Распутин. Не знаю, насколько это верно.

После этих событий в обществе нарастало тревожное настроение, и было ясно, что со дня на день должно что-то серьезное произойти.

У меня была тетка, богатая женщина, у нее была карета, и вот недели за две до революции она в карете куда-то поехала и вернулась бледная, испуганная. «Я не знаю, что теперь за люди, но я садилась в свою карету, а какой-то человек остановился и сказал: „Садись-садись, недолго еще прокатаешься“». Такие были настроения на улицах.

Я сам 24- го или 23-го заходил в университет. Там был сторож, в прошлом, вероятно, солдат, заслуженный человек. Он меня хорошо знал, часто со мной разговаривал. И вот вдруг он мне говорит: «А скоро мы Николашку за ноги повесим». Мне это показалось чем-то невероятным. Старый университетский сторож говорит такое студенту, это уже действительно конец империи, развал всего.

Как происходила собственно революция, я тоже хорошо помню. Из продажи исчез хлеб, лавки были закрыты, стояли бесконечные очереди. Это всех волновало, но никто не думал, что начинается уже то, что началось. 25 февраля, в субботу, стало еще хуже. 26 февраля было воскресенье, и моя мать собралась в Мариинский театр на балет. Я ей говорил, что страшно, что на улицах стреляют, а она отвечала: «Да, но у меня кресло заказано, я должна поехать». И поехала. Вечером в городе было очень тревожно, я решил ее встретить и пошел пешком в театр. Город был темный, откуда-то доносились выстрелы, у меня было впечатление, что нечто очень серьезное готовится. Но моя мать, которая поехала довольно испуганная, вышла из театра веселая. Я спрашиваю: «Как мы домой доедем?» Она отвечает: «Пустяки! Говорят, что завтра все успокоится. Я только что виделась с таким-то и таким-то, они мне сказали: „Будьте совершенно спокойны, ничего не произойдет“».

А 27 февраля, в сущности, все было кончено, революция случилась, и только тогда все поняли, насколько это серьезно.

Хотя в тот момент еще никто не знал, это революция или бунт, который будет усмирен. Но войска отказывались стрелять в рабочих, уже чувствовалось, что это не такие беспорядки, какие были в 1905 году.

Месяца за три до революции моя сестра вышла замуж. А в столице нельзя было найти тогда квартиру, ни за какие деньги, потому что люди бежали из прифронтовых губерний, город был переполнен. И ей сдал половину квартиры ее знакомый, начальник дома предварительного заключения на Шпалерной. А 28 февраля рано утром по сильнейшему морозу она прибежала к нам в одном легком платье, потому что разгромили тюрьму, хотели убить начальника, а ей и ее мужу было трудно доказать, что они тут совершенно ни при чем. Ей пришлось убегать. И тогда уже, 28 февраля, у меня было чувство, что если громят тюрьмы, то происходит что-то такое, что иначе как революцией назвать нельзя.

Я пошел на улицу смотреть и слушать, что делается. Помню, все спрашивали друг у друга: «Где царь, где государь?» Одни говорили, что он арестован, другие говорили, что он вернулся в Царское Село с какими-то войсками. И вдруг узнали, что образовано Временное правительство. Хорошо помню всеобщее изумление, потому что до того уверенно говорили, что сохранится монархия, что царем уже провозглашен великий князь Николай Николаевич, бывший верховный главнокомандующий, человек, который тогда был очень популярен. Незаслуженно, судя по тому, что мы узнали о нем после. Может, благодаря своей воинственной наружности он внушал некоторым мысль, что из него выйдет блестящий русский монарх.