Кстати, в октябре в Мариинском давали новый балет с Карсавиной - и, вы знаете, были полные залы счастливых людей. В те же дни бывший театральный парикмахер из Мариинского пояснял лобастому человеку, что парик для него будет готовиться не менее двух месяцев.

–  Может, у вас готовые есть?
– быстро спросил человек, потирая цепкие руки. Ему срочно был нужен парик, чтобы вернуться в Петроград, но не быть схваченным первым же патрулем.

Готовые парики пылились за шторкой. Лобастый выбрал себе парик с сединой.
– Помилуйте, - возмутился парикмахер, - вы еще молоды, а в этом парике вам дашь все шестьдесят… - Вам не все равно, какой я парик возьму?
– оборвал лобастый. Букву «р» он, конечно, не выговаривал.

Тогда же в Александринском театре была возобновлена драма «Смерть Ивана Грозного». Джон Рид вспоминал, как на этом спектакле воспитанник пажеского корпуса в парадной форме во всех антрактах стоял навытяжку лицом к пустой императорской ложе, с которой были сорваны орлы.

Сердцем я был бы с ним, с воспитанником пажеского корпуса: а что вы хотите - сказалось бы знакомство с монархистами.

Впрочем, позвольте. Был еще один мудрый человек, уже старик, вернувшийся в Россию после тридцати семи лет изгнания и, кстати сказать, тоже, как и другой изгнанник, произнесший речь на Финляндском вокзале, и тоже о революции.

Звали его Георгий Валентинович Плеханов. У него была своя небольшая организация под названием «Единство», собравшаяся вокруг одноименной газеты, которую он выпускал. Руководивший этим малым осколком РСДРП, Плеханов исповедовал консервативный социал-патриотизм, выступал за продолжение войны, и, надо сказать, это мало кому нравилось.

Разве что адмирал Колчак плакал большими, прозрачными слезами в октябре того года на плече у Плеханова, рассказывая о состоянии дел на фронте. «Если надо, я буду служить вам, социалистам-революционерам, лишь бы спасти Россию, - говорил Колчак, и добавлял глухим голосом: - Сознаюсь, социал-демократов я не люблю».

Какая все-таки трогательная и честная позиция в те дни была и у старика-социалиста, и у адмирала, который потом всевозможных социалистов вешал, как собак.

И опять же, как точно и метко ругал Плеханов «Апрельские тезисы» одного лобастого человека как «безумную попытку… посеять анархическую смуту в Русской Земле».

Нет, я был бы с Плехановым. Если бы он был моим дядей или, скажем, другом моего отца. Пришел бы в «Единство», увидел, как плачет Колчак, и сам сморгнул бы молодую слезу, и погладил старика по колену, и боязливо коснулся его плеча.

Впрочем, была еще одна группа: «Новая жизнь». Она тоже получила свое имя от газеты - газету издавал Максим Горький. Группа объединяла нескольких почитателей Горького, несколько рабочих, ну и представителей интеллигенции, конечно, - куда же без них. Она была в чем-то, безусловно, схожа с плехановским кружком, разве что исповедовала интернационализм.

А как можно было не стать поклонником Горького в те времена? Авторитет его был огромен, слава оглушительна, войти в состав «Новой жизни» стало бы большой честью для меня. Ну и пусть интернационализм, что ж такого. Обязательно пришел бы туда. Если б меня, конечно же, не отговорил мой отец; но он ни разу не отговорил меня ни от одной глупости.

Другой вопрос, что Горький не желал и не умел участвовать в реальной политике, вгрызаться в драчки, посягать на места в думах, собраниях и комитетах. И вскоре я понял бы, что нужно искать иную группу, собравшую реальных людей.

«Быть может, настоящие меньшевики?» - задумался бы я.

Ведь были же настоящие меньшевики, уже далекие от Плеханова, настаивавшие на необходимости эволюционного прихода к социализму. Как это тонко: настаивать на эволюции; как это ново.

Но нет, нет, нет - ведь они стремительно теряли свой авторитет, на выборах в Учредительное собрание меньшевикам светило три процента, едва ли к ним могло прибить сквозняком хоть одного стоящего человека.

А стоящие люди были. Скажем, если бы я узнал в те годы Савинкова… О, если бы я познакомился с ним!

Я ведь уже знал к тому времени повесть «Конь бледный». С ледяными руками и остывающим сердцем читал я эту настоящую черную книгу любого мыслящего подростка. Да что там подростка: Валерий Брюсов говорил о сочинении Савинкова как о превосходящем по качеству и замыслу любую вещь Леонида Андреева. А просто Савинков видел в лицо всех бесов, которых вызывал, в то время как Леонид Андреев всего лишь фантазировал.

Вы ведь знаете Савинкова? Да-да, террорист и поэт. Это он придумал, как убить министра внутренних дел Плеве в 1904-м, и великого князя Сергея Александровича годом спустя. Его приговорили к повешению, он сбежал в Румынию. Конечно же, в Первую Мировую воевал во французской армии. После отречения царя вернулся в Россию. У него были жесткие представления о том, что нужно делать: война до победного конца, введение смертной казни в армии за дезертирство и малодушие, и вообще желательно диктатура.