Шрифт:
Отсюда агрессивный тон письма Вуколу Лаврову перед отъездом на Сахалин. Нападение, ничем не спровоцированное. Подумаешь, назвали среди «жрецов беспринципного писания». Он прекрасно знал, что все они, и он в том числе, именно такие. Сам же: «Нет общей идеи». Так и не может быть в такой жизни. И не «тосковал» он по ней, а знал, что быть такой не может. А на бунт Достоевского и Толстого не решался прежде всего потому, что видел бесполезность оного. Это было «не скромно» (о Достоевском).
Идею и подвиг предлагал Пржевальский. И главное у него было - смерть. Вдали от родины - вот что еще важно.
«Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему Бог дал силы совершить еще один подвиг - подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне.
…понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание - продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню…»
(Из некролога Пржевальскому, 1889)
Смерть в пустыне, в знакомой ему с детства степи. Степь у Чехова - образ смерти. Пейзаж его души. Цветет и благоухает - какие-нибудь две недели. А в основном - «выжженная».
Он как фельдмаршал Манштейн, который в июле 1942 года шел к февралю 43-го.
Сахалин - большая степь после малой «Степи». Главное - умереть со славой, а какая в литературе слава, среди Златовратских и Засодимских? Да и не слава, а просто: лучше умереть, как Пржевальский, чем жить, как Жан Щеглов, милый человек.
Поэтому пишет Вуколу: «Уезжаю надолго, и, может быть, не вернусь».
Некролог Пржевальскому - отречение от интеллигенции, анафема, плевок ей в лицо, пинок под зад: «…подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, онивозбуждают, утешают и облагораживают. Их личности - это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».
Тут в негативе перечислены все интеллигентские занятия и черты.
Конечно, он помнил совсем недавнее прошлое, хоть 1881-й, месяц март. У интеллигенции было свое подвижничество. И в сахалинском проекте этот мотив - солидарности с интеллигенцией - был. Ведь поехал он не просто в Сибирь, с географическими целями, а на каторгу. Эта «коннотация» присутствовала. Но увидеть политических на Сахалине ему не пришлось. Впрочем, встретился с одним - полусумасшедшим Ювачевым, ушедшим от терроризма в мистику. (Как и другой заинтересовавший его отступник - Лев Тихомиров). Ирония в том, что это был отец будущего Даниила Хармса.
От литературы Чехову было не уйти - являлась пророчески в самых неожиданных местах.
Но пока что он призывал милость к падшим. И убедился, что занятие это в России бесполезное.
Оставалось на Сахалине сочинять водевиль «Генерал Кокет». Жаль, что не сохранился - было б больше смысла и последействия, чем от сахалинской статистики каторжников.
Сколько их ни пересчитывай, не переведутся.
Побывав на Сахалине, понял, что лучше интеллигентов в России людей, увы, нет. «Увы, Гюго», как ответил Поль Валери на вопрос, кто лучший поэт Франции. Это как у Грибоедова: декабристов он презирал, но когда их изъяли, понял, что говорить больше не с кем. Пришлось Чехову мириться с Вуколом Лавровым и описывать в письме Суворину обед в его доме: «московская смесь культурности и патриархальности».
Не так уж и мало.
Культурка, правда, была второй сорт - «Русская мысль» с Гольцевым, копченым сигом, который гонорара не прибавит, но с удовольствием даст России конституцию (письмо Маслову-Бежецкому).
И с Гольцевым помирился, даже на «ты» перешел.
Если нет конституции, то хорош даже Гольцев. Даже вуколовские переводы Сенкевича.
Тем более что ни конституция, ни даже Сенкевич не спасет от степи.
Степь у Чехова наиреальнейшая, гео- и биография, и основная метафора. Степь - смерть; почти рифма.
Из рассказа «В родном углу»:
«Прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое. Очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни… Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо…»
Степь - родной угол. Родина. Россия. Россия - степь, смерть. Что Манштейну, что Чехову. Манштейна она тоже поначалу пленяет. Сталинград - не сразу.
Так что поездка на Сахалин - не бунт и не подвиг, а сложно мотивированное приятие смертной судьбы.