Магазинные страхи не искусственные, а игрушечные. Это заводные и электрические, лакированные модели подлинных, «взрослых» страхов - о которых думать категорически запрещено. Бояться надо не старости, а плохого крема от морщин, не сорокалетия, развода и одиночества, а обсыпного эклера и поддельного «Мартини».

Вот и славненько. Мы живем в уютном мире. Нам щекочут нервы. Мы умеем преодолевать страх, прыгая с парашютом. Благоустроенное общество заменяет настоящие страхи искусственными, чтобы с их помощью удовлетворить естественные потребности в страшении и угрожении. Все правильно написала? Написала ерунду, пустые слова. Нас обманывают. Не верьте - страх и удовольствие полярно противоположны друг другу. Вся эта щекотка нервов - даже не имитация страха, даже не игра.

Это дощатый павильон, луна-парковая «комната с привидениями», поставленная надо рвом с крокодилами. Когда вам, наконец, станет действительно страшно, вы поймете, что это такое. Какое это удовольствие.

Но если так и не поймете, беды не будет. Без страха нет смысла, но переживать старость и одиночество все-таки мучительнее, чем голливудскую катастрофу. Игрушечные страхи, прочувствованные как глобальные, придают жизни смысл, в ней иначе отсутствующий, и гарантируют порядок, который может рухнуть. Уже всерьез. Кино - великий утешитель, а утешение - великий строитель. Статуя Свободы, белоглазая, в шляпке растопырочкой, должна скакать по потрясенной мостовой Пятой авеню. Только тогда, неподвижная и величавая, она вечно будет стоять на своем месте.

Призраки большого города: люди говорят

–  Т-с-с-с, - шепчет древняя старуха моложавой старухе (почему женщины так любят шептаться?), - а то он поймет.

–  Нет, мама, не поймет, - отвечает шепотом моложавая старуха.
– Так вот, - продолжает, - поймали в Сокольниках вечером, было их шестеро, а она была беременной. Так они положили доску ей на живот и стали качаться. Как на качельках.

–  Я бы таких по пальчику резала, - убежденно говорит 80-летняя.

–  Мама, это не по-советски.

–  Еще как по-советски.

И опять - шшурх, шшурк, шшурк.

Шепчутся.

…Ясный осенний полдень, солнце лежит прямоугольником на паркете, парк Сокольники шумит невдалеке, почти под окнами: большие такие деревья, машут приветственно верхушками - приходи к нам ночью, мы с тобой поиграем. Еще пахнет свежемолотым кофе (прабабушка очень его уважала). Я не люблю теперь свежемолотый кофе. Пью во взрослом состоянии исключительно растоворимый. Впрочем, раньше он был кисловатый какой-то, сыпучий, единственный в своей серебряной банке. А теперь - такой большой выбор. И гранулированный, и с добавками, и с пенкой.

В общем, не знаю, какие там сказки рассказывала Пушкину его Арина Родионовна (наверное, про Черномора и Русалочку), но знаю, что Пушкину - повезло.

Русской классической литературе вообще повезло. Ни про какие такие ужасы в ней не было. То ли не писалось как-то, то ли этот дефицит, как всегда, восполняли иностранные авторы. На все про все один только наш Гоголь - с его страшной местью и выходящим из рамы портретом. Но разве это страшно?

И только потом, когда все сдвинулось, потом еще раз сдвинулось, перевернулось и улеглось, когда всех поставили на карачки, а потом выпустили (как героя фильма Германа «Хрусталев, машину!»), дескать, живи, если сможешь, - вылез настоящий (тошнотворный) страх. Страх как обморок от унижения. И собственного бессилия перед… - ведь ни прикоснуться, ни понять. Только убить.

Не случайно - опять же иностранец (о, как же нам их отблагодарить) - Стивен Кинг именно отвращение выделял в особый вид тех чувств, которые людей пугают, но не отпускают. Был такой рассказ у Петрушевской, в 90-е годы, из ее цикла про городские истории, в жанре «литературный жестокий романс». Деталей его я не помню, помню только, что там убили какую-то девушку, разрезали на куски и спустили в канализацию. А потом хозяйка открывает кран с горячей водой, чтоб посуду помыть, а из крана - палец. С маникюром.

На том и стоим.

Известная японская сказка. Заблудилась девушка в лесу, вдруг видит: степь, там костер, вокруг костра люди. Обрадовалась, побежала к огню. Люди сидят кружком, улыбаются. Она говорит: «Наконец-то я нашла хоть кого-то живого». А они - улыбаются. «Можно, - говорит девушка, - я с вами до утра посижу?» - «Можно», - отвечают. И улыбаются. Села девушка и спрашивает: «А вы вообще кто?» - «А мы - отвечают, - вот кто». И проводят по лицу ладонью, и лица у каждого - как голое яйцо. Демоны.

Закричала девушка, выскочила как-то из круга, бежит - опять заблудилась, изранилась вся, вышла к обрыву. А там, на краю, стоит прекрасный юноша. Одет как горожанин. Она к нему. За защитой. Он ее спрашивает: «Что ты такая испуганная, милая девушка?» Она все и рассказала ему, плача, как ей демоны в степи встретились. И как потом вдруг провели по лицу ладонью, а оно у них - как яйцо стало.

«Вот так?» - спрашивает. И улыбается. И ладонью по лицу проводит.