Лезет семечками из плодов.

А у нас ни сроков, ни охоты

Сохранять врожденное лицо:

Черенок и нож подтянут всходы,

Банка светится уже пыльцой.

Слыша, как под песни комсомолок

Перестраивается страна,

Улыбается в усы помолог:

– Молоды еще мы, старина! —

Над Козловом день – высок, лазурен.

Но куда лучистей воля, ум

У того, кого зовут Мичурин,

Кто в зеленый окунулся шум.

Селекционер, он в мире первый

Показал (трезвейший чародей!),

Сколько превращений и гипербол

Спрятано в растении, в плоде.

……………………………………

Выводя породу за породой,

Дичь и косность мы на части рвем.

Что ж, повозимся еще с природой,

Поработаем и поживем!

В долголетьи нет стране отказа, —

Нас гормоны новые бодрят.

Нам социализм широкоглазой

Веткой машет дни и ночь подряд.

Сами из породы полноправных,

Садоводы чувств и головы,

Мы вконец спокойны за питомник,

За сады, в движении молвы,

Если есть у нас такой садовник,

Как, Иван Владимирович, Вы! [504]

В примечании к «Садовнику» Н. Бялосинская и Н. Панченко сообщают: «М.б., глава из задуманной поэмы о Мичурине. В АШ (архив В.Б. Шкловского. – Л.В.) сохранились черновики, планы, выписки к этому замыслу» [505] . То есть над замыслом Нарбут работал в течение определенного времени; есть все основания предполагать, что он мог познакомить Мандельштама со своими стихами на эту тему.

Известно, что Мандельштам не принимал «научную поэзию» как направление, хотя сам никак не чуждался научно-философской проблематики (об этом свидетельствуют стихи о Ламарке и «Восьмистишия», созданные в 1933–1935 годах). Воспоминание о его выступлении на соответствующем диспуте оставила Н.Я. Мандельштам: «Выступал он очень редко – ведь все с самого начала покрылось густым слоем официальщины и не располагало к свободному разговору. При мне он лишь однажды ввязался в спор на литературном собрании в ГИХЛе, посвященном… “научной поэзии”. Мандельштам выступал очень резко и оспаривал самое понятие “научная поэзия”. Нарбут ликовал: настоящее литературное собрание. Санников, второй адепт этого вида поэзии, чернел от гнева» [506] .

7 июня 1935 года, то есть в период работы поэта над воронежскими «Стансами», умер И.В. Мичурин. Этот факт не мог пройти мимо внимания Мандельштама. Мичурин скончался в городе Мичуринске (в 1932 году город Козлов получил имя селекционера), достаточно близко от Воронежа, места мандельштамовской ссылки; более того, Мичуринск в то время входил в состав Воронежской области (Тамбовская область была выделена из Воронежской в 1937 году). О смерти знаменитого восьмидесятилетнего садовника, кавалера орденов Ленина и Трудового Красного знамени, сообщали центральная и региональная пресса и радио. Смерть Мичурина могла напомнить о нарбутовских стихах, посвященных селекционеру. Стихи Нарбута, прославляющие бодрое вторжение в природу с ножом в руке, вполне могли отозваться, в свою очередь, в характеристике Гитлера – фюрер разделял, как известно, идеи социал-дарвинизма, был фанатичным приверженцем идей расовой селекции, выбраковки ущербных и «расово неполноценных» – именно это он и предлагал осуществить и осуществлял на практике в человеческом обществе, руководствуясь, разумеется, собственным представлением о том, кто ущербен, а кто нет. Во избежание кривотолков оговоримся, пусть эта оговорка и будет звучать комично: Мичурин, естественно, никакого отношения к фашизму и Гитлеру не имел. Для нас в данном случае имеет значение только то, что он был садовник и селекционер. Известие о кончине Мичурина могло вызвать у Мандельштама мысль об идеях расовой селекции, которых придерживался и которые воплощал в жизнь Гитлер. Мандельштам был приверженцем идеи об эволюции как следствии, в первую очередь, изначально присущего жизни креативного импульса, «творческой эволюции» (вспомним его увлечение Бергсоном и Ламарком). Мысль о механическом вмешательстве в этот процесс «со стороны» и сортировке, во всеоружии самонадеянного невежества и предвзятости, «нужных» и «негодных» – такая мысль была ему, очевидно, совершенно чужда. Такова, по нашему мнению, по крайней мере одна из причин странного на первый взгляд объединения в характеристике Гитлера «садовника» и «палача».

Возвратимся к писательскому дому. Жизнь на улице Фурманова, как и ранее, была бедной и неустроенной. Опубликованное в майской книжке журнала «Звезда» «Путешествие в Армению» вызвало откровенно недоброжелательную реакцию Н. Оружейникова в «Литературной газете» и, что еще более важно, резко отрицательный отзыв С. Розенталя в «Правде», главной газете страны (30 августа 1933 года). Была надежда лишь на случайные литературные подработки. «…Бродячая жизнь как будто кончилась, – пишет Анна Ахматова. – Там впервые у Осипа завелись книги, главным образом старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка). На самом деле ничего не кончилось. Все время надо было куда-то звонить, чего-то ждать, на что-то надеяться. И никогда из этого ничего не выходило» [507] .

Лев Николаевич Гумилев рассказывал о своем пребывании у Мандельштамов: однажды, когда в доме не было папирос и не было денег на их покупку, он (Гумилев), увидев нищего, стоявшего на углу Гагаринского переулка и улицы Фурманова, продал ему кусок хлеба и купил папиросы на эти деньги. Надежда Яковлевна, по словам Гумилева, долго его ругала за то, что он хлеб продал нищему – нищему можно подать или не подать, но продавать нехорошо.

Деньги были нужны, и Мандельштам решил продать государству свой архив. В 1933 году был создан Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики (ЦМЛ). Руководил им видный старый большевик В.Д. Бонч-Бруевич. Музей покупал архивы литераторов. Как сообщает С.В. Шумихин, Михаил Кузмин, например, в декабре 1933-го – то есть тогда, когда Мандельштамы обживали квартиру на улице Фурманова – продал свой архив музею за 25 000 рублей. С. Шумихин пишет: «3 марта 1934 года Мандельштам принес в музей, который помещался тогда на 1-м этаже дома № 5 по Рождественке, свой архив…» [508] Уточним – здесь был музейный отдел рукописей и фольклора. Комиссия экспертов определила стоимость архива Мандельштама в 500 рублей. Поэт продавать архив отказался. В ЦМЛ он уже сам не пошел. 21 марта 1934 года датирована доверенность, выданная Мандельштамом жене на получение его бумаг из Литмузея обратно. Чего бы сейчас только не дали исследователи всего мира за одну только возможность посмотреть эти рукописи!

У Мандельштама состоялся телефонный разговор с Бонч-Бруевичем; в продолжение разговора Мандельштам отправляет руководителю музея раздраженное письмо (21 марта 1934 года), где, в частности, заявляет: «Назначать за мои рукописи любую цену – ваше право. Мое дело – согласиться или отказаться. Между тем вы почему-то сочли нужным сообщить мне развернутую мотивировку вашего неуважения к моим трудам.

Таким образом покупку писательского архива вы превратили в карикатуру на посмертную оценку. Безо всякого повода с моей стороны вы заговорили со мной так, как если бы я принес на утильпункт никому не нужное барахло, скупаемое с неизвестной целью».

Эта история послужила поводом для написания эпиграммы:

1934

Выразительный эпизод, характерный для быта Мандельштамов, находим в дневнике В.Н. Горбачевой, жены С.А. Клычкова: «Мандельштамы живут в нашем подъезде на самом верхнем этаже. Они иногда стучатся к нам в дверь… просят взаймы.

Однажды попросили мелочь на трамвай – собрались на базар продавать платье Надежды Яковлевны. У Осипа Эмильевича надменно-благородное лицо, когда он торгует рухлядью жены. Очень красив, похож на апостола (кажется, Петра таким изображают). Они продали платье и вновь постучались к нам отдать долг. <…> На базаре они купили немного сметаны, с полстакана, мизерное количество еще какой-то еды, кажется, кило картофеля. И… поздней осенью, когда цветы уже редкость… букет хризантем… Узнаю вас, поэты, странная порода людей» [509] .

Внешность Мандельштама описывается мемуаристами по-разному. Наряду с отрицательными характеристиками мы встречаем в этих словесных портретах и упоминания – когда речь идет о молодом поэте – о грации «принца в изгнании» (Анастасия Цветаева), о сияющих пронизывающих прекрасных глазах (Георгий Иванов) и длинных ресницах. Но и позднее Мандельштам отнюдь не всегда производил впечатление нервного, суетливого, плохо и неряшливо одетого человека. Мария Гонта, жена поэта Дмитрия Петровского, запомнила Осипа и Надежду Мандельштам такими (имеются в виду 1920-е годы):

«Прекрасно посаженная голова Мандельштама, его величественная и медленная повадка. Он – в черном костюме и ослепительной рубашке, респектабельный и важный.

Молоденькая его жена, милая, розовая, улыбающаяся Надя…» [510]

Красивым, как видим, показался Мандельштам уже в начале 1930-х и соседке по дому на улице Фурманова – В.Н. Горбачевой.

Ахматова запомнила друга-поэта таким: «К этому времени Мандельштам внешне очень изменился, отяжелел, поседел, стал плохо дышать – производил впечатление старика (ему было всего 42 года), но глаза по-прежнему сверкали» [511] .