— Ты что, оглохла, что ли? — Так и есть, Михатайкина приводит в ярость ее молчание. — Или ты себя считаешь даже выше председателя колхоза? Где так языком чешешь не хуже старой девы, а тут молчишь, словно воды в рот набрала…

Роза делает последнее усилие, чтобы сдержаться. Но чуть подняв глаза от лопаты, она видит, что чесанок все так же давит, гнет жердину, и ее охватывает чувство, будто председатель колхоза своим чесанком давит на душу, на ее исходящее горем сердце. Нет, выносить этого она больше не в состояппп!

Роза резко выпрямляется, откидывает за спину свесившуюся на грудь косу и, зло прищурив горящие болью и ненавистью глаза, делает шаг, второй к Михатайкину.

— Слушаю тебя и вот о чем думаю, — Роза остановилась на полоске люцерны перед председателем и прямо, дерзко посмотрела в его непроницаемо черные глаза. — Нас в школе учили, что улбутов, помещиков, в семнадцатом году всех прогнали. Теперь я вижу — новые появились…

— Ну-ну! — прикрикнул Михатайкин, — Говори, да не заговаривайся!

— Не нукай, еще не запряг! — отрезала Роза. — Так вот ты самым настоящим улбутом в нашей деревне себя чувствуешь. Что хочу, то и ворочу! Мало тебе того, что лошади не дал, заставил лопатой огород копать, — еще и пришел измываться… Погоди, допрыгаешься, насытишься — подавишься…

Роза и чувствует, понимает умом, что не надо бы этого говорить, что она только себе хуже делает, по уже не может сдержаться.

— Такими лодырями, как ты, я уже давно сыт, — продолжает свое Михатайкин. — Все здоровье с вами потерял, все нервы растрепал… Говорить все научились, а работать за них должен председатель…

Тут Михатайкин остановился на секунду и, то ли что-то вспомнив, то ли сейчас вот, в эту самую секунду решив про себя, уже другим, более ровным голосом закончил:

— А тебе я вот что скажу: не мучайся, не рой!

Роза ушам своим не поверила: уж не сжалился ли над ней председатель?

— Не рой, — повторил Михатайкин, — потому что огород я у тебя все равно отберу. Так что иди-ка домой да приляг с дочкой, отдохни. Так лучше будет.

— Эго ты иди да ляг со своей бухгалтершей, — взорвалась Роза. — Пьянствуйте, веселитесь, грабьте колхоз!

— Ах ты с-с-сука! — вне себя от ярости просвистел Михатайкин. — Может, ждешь, чтобы к тебе пришел? Не дождешься! Плевать я на тебя хотел. Орел на мышей не охотится. А за свои слова — без последних заработанных дней останешься. Вот так!

— Пробовал приставать, да не вышло. Не все кобылы отвечают на ржанье таких старых жеребцов, как ты.

— Ты вон как заговорила! Оштрафую на десять дней — по-другому запоешь, курва!

— Штрафуй! Наживайся! Пусть колом в твоем горле станут мои дни. — Роза словно с горы катилась и но могла уже остановиться.

— Не бойся! В волчьем горле воробьиная кость не застревает. А и застрянет — сумеем проглотить… Еще раз говорю: не трать зря силы, иди домой. — И как последний кол забил — Вот так!

Председатель ушел той же дорогой, что и пришел. На строительстве плотины с громом и треском взревели моторы бульдозеров. Должно быть, пошел давать накачку поздно явившимся на работу бульдозеристам.

А Роза как стояла на полоске люцерны, так и осталась, словно ноги ее вросли в землю. Какое-то время она бессмысленно провожала взглядом торопко шагающего склоном оврага Михатайкина, потом зачем-то посмотрела на свои, в кровяных мозолях, ладони, перевела взгляд на огорожу и лишь после этого упала грудью на осиновую жердину и горько, навзрыд, заплакала.

Она не помнит, много ли, мало ли времени так проплакала. Голова была в каком-то горячем тумане, мысли путались, и от обиды, от сознания полной беспомощности, сердце готово было вот-вот разорваться.

Но вот в ее затихающие рыдания словно бы стал вклиниваться, вплетаться еще чей-то тоже горький, отчаянный плач. Роза умолкла, прислушалась. Да ведь это же проснувшаяся дочка плачет!

Прихватив лопату, Роза стремительно пошла, почти побежала огородом к дому.

Да, конечно, дочка Галя проснулась в своей кроватке и, не видя, не слыша рядом никого, горько, безутешно расплакалась.

Роза взяла с веревки сухую пеленку, завернула в нее дочку, дала грудь. Девочке скоро два годика, давно бы надо отнять от груди, но уж очень она болезненная, бледненькая, худенькая — жалко. Врачи признают врожденный порок сердца и говорят, что девочке нужен особен по внимательный уход, а как может Рола за ней заботливо ухаживать, если приходится разрываться на части между колхозной работой и повседневными домашними хлопотами да заботами! Вон председатель и так лодырем называет за то, что она ходит в колхоз не каждый день…