А у меня шальная мысль: расчесать бы ей волосы. Взять гребень и пропустить прядь за прядью… Конечно, ром это, из-за него это.

А по губам у нее рябь. И все плывет, глохнет…

Санитары вываливают на носилки человека — почти крайняя койка от двери. Покряхтывая, грузно, неуклюже, уже не заботясь о человеке, цепляя носилки за спинки коек, табуретки, тащат к выходу.

— Отмаялся, — подает голос сосед через койку, а может, и через две (голову-то мне не поднять). — С нашей батареи, Шурка Казанцев, подносчиком значился в нашем расчете. В затылок его… Пусть земля тебе будет пухом, Шура…

Молчим. Еще один отвоевался. Убавляется живая сила… Веду по лицу рукой: в бородке. Курчавая и окладистая, аж под самые глаза бородка, батя увидел бы… Всего два раза побрился, а как пошла!..

— Не спишь? — с соседней койки смотрит толстая голова в бинтах, ну только щелки глаз, даже жутковато (и самих глаз-то не разобрать).

— Нет, — отвечаю.

— Еще бы, девятые сутки дрыхнешь, — ворчит голова.

Не верю, спрашиваю:

— Как же без еды можно?

— Разбудят, а ты как чумовой. В горшок с закрытыми глазами сходишь. Тебя накормят, глаза не открываешь, а ты на руках у сестры и заснешь. — У головы шепелявый окающий говорок, с Волги поди.

Хлюпает грязь — санитары выбрались из палатки. Похлопывает брезент. Ветер врывается в палатку. Широко, студено гуляет по лицу, рукам…

— Как зовут? — спрашивает голова в бинтах.

— Гудков, — отвечаю, — Михаил, красноармеец, из поселка Радищево Московской области.

— Теперь есть с кем горе размыкать и вообще душу отвести, — говорит голова. — До тебя лежал Яшка Возчиков из Молжаниновки. Ни слова — лежит и сутками над собой смотрит. Так все дни до выписки. А справа — Лощилин. Этот только о бабах…

Скрипит койка, кто-то встает, открывает дверцу печурки. Вспыхивают дрова. Огонь озаряет на брезенте заплатки и предохранительные нашивки под веревками.

— Я читал в одной книжке про войну и там есть об убитом, — рассуждает голова. — Раньше кормил вшей, нынче кормит червей…

В углу, под самым скосом палатки, кто-то хрипит, блюет. Голова поясняет:

— После наркоза. Ногу отняли. Аркадий из Крюково.

Барсука вспоминаю. Обидно за кисет. Выбросили с ватником. Отличный был кисет, кожаный! И отцов подарок (безопасную бритву), как есть, сперли!

Вдруг ясно, четко вижу: бруствер! Ну ровно задвинули меня в те дни. И весь грохот, визг, гул — в ушах. И грудь — в обоженности от крика и перенатуги. И бруствер высекает огни: белые, очень проворные, рваные — далеко, а кажется, выжигает глаза, слепну… И я — в гранату запал сую. А кругом холодом — пули! И все в меня!..

Ничего не вижу, не слышу. Лежу и смотрю в брезент: черно наверху без света… Погодя вспоминаю любимую присказку бати: «Всяко бывало: и вкривь, и вкось, и наг, и бос, и бит, и не сыт, и на каторгу брит…» Биография у бати: узелок на узелке и попробуй распутай.

Палатка дружно стонет, хрипит, бредит. В снах довоевывает… Различаю команду, руготню на проселке. Ветер заносит запахи бензина. А рядом плещется в лужах ливень, настегивает в брезент. Не шевелиться: боли в плече нет. Можно лечиться. Прошлое после ранения почти не помню. Отдельные события выпали из памяти, ровно не жил. Вообще ничего и никого не помню…

Тихий, смирный рассвет в окошках: почти не слышен передок. Несет влажной землицей, пиленым деревом (видать, от дров), прелым листом, корболкой или йодом, леший их знает… Как ветер толкнет, по брезенту в разнобой роса. Санитар накручивает Андрею Вольских обмотки, пыхтит — уж в годах дядя, почитай на все пятьдесят. У Андрюхи спина в гранатных осколках — в одно время бежали в атаку, только он сбоку, где Таланов командовал. Сидит прямо, неподвижно. Два осколка вырезали из легкого, поэтому и эвакуируют в тыл. Скорее всего, не будет больше размахивать винтовкой, спишут в инвалиды.

Лощилин Иван зарылся в подушку, похрапывает. Все уши прозудел байками о бабах. С утра до ночи об одном. И наколки — сплошь голые бабы.

— Врач говорит, — обращается ко мне Андрюха, — что ты дезертир с того света. Удивляются на тебя.

— Как так? — спрашиваю.

— Досталось тебе, а ты не помер.

В автобус сводят раненых: шаги, стук гипса и костылей, мерный говорок.

— Прощай, Михаил, — вещает из-под бинтов Андрюха.

— Прощай, — отвечаю. Встречу его — и не признаю. Не видел лица за марлей… Оттаивать мне после траншеи. Как есть, обуглилась душа. Представляю ячейку, ребят, атаку — и аж судорога меня. Та еще прививочка!..