Я задерживаю дыхание, и тишина смыкается в полную. Только кровь гулко толкает сердце.

Потом разглядываю плоскую чашу озера; иду, подчиняясь капризам тропинки. Ни шага в сторону — лишь в ее снеговых берегах. Уже темнеют крыши поселка. Знать, островерхи здесь, по краю, дома. Не залеживается снег. Из поселка возьму влево: дорога выведет на бетонку, а там — по бетонке и опять тропинкой — и дома.

Прикидываю, насколько меня хватит, нет я не о силе, я о терпении. Ведь надо терпеть — и молчать, терпеть — и молчать… Давление мысли, давление оскорбленного разума, давление от невысказанных слов, невозможности называть эти слова, давление от необходимости терпеть, сносить, молчать… терпеть… — это давление круто нарастает. Уже сейчас оно труднопереносимо. Заглядывая в себя, я иногда вижу, может случиться и такое — не донесу работу над книгами «в стол».

Самое сложное и трудное — удержать себя от взрыва: все безразлично, имеет значение только освобождение от условий договора с жизнью, этой самой действительностью.

Ты — и договор с жизнью, условие на условную жизнь и условную правду. Своего рода общественный договор с крысами…

Ну а что будет и как будет, если откажусь от договора и пойду вразнос, — не берусь судить. Я слишком ненавижу и презираю настоящую, не условную жизнь.

Но пока я складываю книги. Стало быть, могу терпеть. И хоть книги праведные и несравненно более нужные, чем любой ответ действием, я чувствую себя одной из крыс. Я признаю их власть над собой, и этим сказано все…

Как комична серьезность людей — их ничем не преодолимая уверенность в том, что они слагают дело!

Сколько же превосходных клоунов!..

Убереги меня Бог даже от ничтожного подобия такой серьезности!

Иду, а из памяти нейдет то место в ста шагах от тропинки. Самое мое… Могила…

Что ни толкуй, а берут крысы свое. Точат, грызут, давят своей необозримой численностью — и берут. А иначе с чего это я вдруг отмерил те сто шагов? Только приладился к смыслу, только углядел начало, а уже отмерил сто шагов. Нет, крысы лучше нас знают свое дело. Мы и в подметки им не годимся… Тут и собственные дети, случается, вдруг вырастают в крыс. Вместе с другими крысами гнут тебя к земле и гнусно, мелко ведут отсчет своим добродетелям — по крысиному счету, конечно… И невольно начинаешь отмерять шаги.

Покой-то, надо полагать, там, у сотого шага, без крыс… настоящий покой… Могила…

Серьезность людей (и всего этого мира, а он именно серьезен, и даже повышенно серьезен, как бы в некотором почтительном благоговении перед собой) кажется мне комичной. И даже огромная трагедия жизни не освобождает мир от этой комичности.

Более всего я боюсь отравы серьезности в себе. Все равно что проведать о неизлечимой и смертельной болезни…

Но та злоба в ней? Откуда столько ее? Там открылось море злобы!..

Вязну по колено в сугробе. Поляна с сосной — наискосок от дома. Умерла сосна летом — молодое стройное дерево. Знаю: это ведро воды с солью, меня просветили в столь нежданных смертях. Соседи ненавидели сосну — как же она была чиста и упруга наполненностью жизнью.

Соседи не чают души в своем саду — пяти полубольных, мшистых яблоньках. Сосна легла, чтобы дать им силу. Даст ли…

Сегодня отдых от тренировок, и я пошел к Валентину Петровичу — без разрешения лесника валить дерево нельзя. В руках у него бензопила. Он задирает голову, прикидывая размах дерева: как и куда положить. Долго и молча покусывает губы. Погодя с ленцой обходит умершее дерево — ноги в валенках, кривоватые, короткие. Снег загребают, однако, с изрядным запасом силы. Все в повадках его от глубокого уважения к себе. Он снимает ушанку, утирает ею лоб. Кожа на голове неожиданно бледная, распаренная, в мутных каплях пота.

— Сосна колется и поперек, и вдоль одинаково успешно, — просвещает он меня, прилаживая пилу. На белобрысом, курносом, красно-обветренном лице — спокойная важность. — А растет! Всего за восемнадцать лет вымахала с лета, когда Юдин этот дом заложил.

Спрашиваю:

— Разворовывают бурелом — преследуешь?

— Не препятствую. Спалят иначе или пришибут…

Спустя минут сорок уже скучновато, сморенно пялюсь в пустые стаканы. Без надежды на «прохладительное» лесник не снимается с места. Жена чистит кастрюли на кухне. В комнате сумрачно, тихо…

Выпил по местным меркам всего чуть-чуть, какой-то стакан, а не по себе. Без водки держу себя застегнутым — тогда нет мыслей без присмотра, а тут все — неудачник да неудачник.

А и впрямь, кто я?

Медленно, с как можно более точным прицелом, вывожу из сцепления мыслей нужные. Пробую разные доводы, не соглашаюсь. Память открывается неохотно. Намучен за ночь, рукопись подвигаю с натугой, это — усталость: гасит воображение, притупляет остроту слова… Да еще как притупляет. Тащишь себя на кофе, вздергиваешь разными доводами, заклинаниями, мишурой слов — только во всем этом нет прока. Только ты живой, в тебе настоящая кровь. Только тебе больно, а все прочее — символы, пустое воображение.

Я неудачник?.. Просто мои победы бесшумны, неведомы, заколдованы. А победы очень большие. Я сотворял их всю жизнь. Они слеплены, обожжены моей жизнью. Но они заколдованы — их никто не видит.

Кто же я, если их никто не видит? Что за победы, если они требуют всей жизни, предельного напряжения сил, боли, а их, эти победы, никто не видит?..

Люди, кто слеп? Кто?! Я или вы?.. Банкрот?!

Бессмысленно, бесплодно все, что я делаю? Ложь!.. Но пока для меня бесспорно лишь одно: я не сдамся, я буду сотворять свою победу! Ибо нет моей жизни без побед — малых и больших завершений одного огромного дела. Это ведь для всех. Это свято.