Она приблизилась к нему. Он протянул руку. Аганя подала свою. Всё было так, будто жизнь шла обычным чередом, и лишь кто-то из них отлучился ненадолго.

Вася повлек её, Аганя задержалась на миг, обернулась попрощаться. Такими же маленькими, как бы ненастоящими показались ей довольно крепкие, вполне рослые мужчины, офицеры. Фая, будто намагниченная, отстояла от них метра на три, удерживая в протянутой руке петушиного бога, вторая рука у неё тоже почему-то зависла в воздухе, чуть пониже, и глуповатая улыбка текла по её масляным губам, и глаз не сводила с Васи.

Молодец едва заметно усмехнулся — так, будто привык к таким женским взглядам, к внезапной полной очарованности им, и ничего не умел с этим поделать.

Аганя и сама шла рядом, держалась за руку, как дитя. Нет, нет, да и посматривала с сомнением: а Вася ли это? В костюме, при галстуке — как большой начальник!

— Ты откуда? — удивлялась она.

— С Севера.

— А здесь как?

— Приехал.

— Ты же в тюрьме был… — спросила Аганя напрямик.

— Когда Сталина за ноги вытащили, меня освободили. Я же по политической сидел.

Аганя глянула строго. Не понравилось, что он сказал: «за ноги». Ей помнились слова Бернштейна: «Конечно, перегибов было много. Надо было сказать об этом. Но не надо было устраивать шумиху. Сказали — и забыли». Так он говорил после митинга, на котором прибывший Куратор горячо заклеймил культ личности и с большим воодушевлением восславил новый курс партии. Сдержанно, понятно, проговорил, между своими, непривычно нервно стряхнув пепелок сигареты. Люди уходили тогда собрания молчаливыми, подавленными. Не радуясь, наступившей свободе. Не потому, что, как стали писать, кто-то слепо верил в Вождя или очень ему сочувствовал. Череда перемен в правительстве, цепь раскрытых заговоров подготовили людей к такому обороту.

Дело было не в поклонении. Дело было в нарушении порядка. Не в том, который блюдет милиция, хотя и в этом тоже. В другом. Ведь если даже там, на самом верху народной власти, призванной вести их, передовой рабочий класс, в грядущее, венчающей все усилия и достижения — если у самого руля такая неразбериха, подлог, то, что же это такое?.. Ненадежность. Зыбкость. Сразу увиделась собственная неопределенность. Вырастет ли город на этом месте или, как заговорили, создадут производственную инфраструктуру, и до свидания. Кому-то совсем помашут ручкой, кого-то на работу станут привозить: а это уже совсем иная жизнь, иной настрой. «Алмазы будут нужны при любом правительстве,» — начали раздаваться голоса. Как это, при любом? Так ой-ей-ей, куда можно зайти, помахивая рукой. Нет, так не годится. Так не пойдёт.

Аганя шагала молча, насупясь.

— Ну, списался. Мне отписали, что ты поехала сюда. К вам-то мне хода нет. Вы же закрытые. А я, вишь, какая персона. На мне штамп особый. — Васе не нравилось всё это говорить. — Хотя меня и амнистировали. На золотых приисках я работаю, в старательской артели. Вместе с Рыжим. Помнишь Рыжего?

— С Элемкой?!

Она коснулась головой его плеча: его-то разве можно в чём-то винить? Он-то уж настрадался.

— И вечно прячется, подсматривает!

— А ты как думала: за тобой глаз да глаз.

Всё повторялось, и было по-новому.

Ей виделась юрта среди снегов. Намерзшийся охотник с добычей, вошедший в тепло, тянущий настывшие ладони к пылающему в очаге огню.

Она видела юрту и юртой была сама, теплой юртой с жарким внутри её огнем.

Ей виделась пашня и русый пахарь в льнянной просторной рубахе. Пахарь налегал на плуг, вёл борозду, и во влажную землю, под отвалы, в ямочки ложилось пшеничное семя.

Она видела пашню и пашней была сама, вспаханной, раскрытой солнцу землей, вобравшей золотое семя.

Жили они в отдельном домике с садом. И это стало новым чудом — сад, когда яблоко можно сорвать прямо с дерева. И самым спелым и вкусным оказывается то, которое отваливается само — чуть тронул его, оно уже и в руке. Или падалица. Или червивое — червяк-то, он тоже, не дурак, знает, в какое яблоко залезть. А можно срезать гроздь винограда — поднялась на стул, чик ножницами — и она в твоей руке, ядристая, с просвечивающимися внутри косточками. Но больше всего подивил грецких орех: Аганя сначала думала — не то слива растёт такая, не то, ещё что? Она считала, что орех таким и растёт, каким, случалось, его привозили на Север: как бы в костной оболочке. А оказалось, он в мягкой зелёной шкурке вызревает на дереве! Так, наверное, делилась она с Васей, и южане думают, что кедровый орех растет на дереве не в шишках, а как в магазинах продают, отдельными орешинками?

— А ты меня не приревновал? — она бросила виноградное ядрышко в рот.

Был вечер, и они сидели вдвоём на открытой терраске.

— К кому? — Вася качался на кресле, поставленном на полу дуги, как у деревянного детского коня.

— К кому, к кому. С кем ты меня встретил? Или ты там только на Фаю смотрел?

— На какую Фаю?

— О, господи! Ну, к офицеру, с которым я шла.

— К лейтенанту, что ли? Что к нему ревновать?

— Почему? Он очень даже ничего. Офицер!

— Что я тебя, не знаю, что ли? К нему — нет, — сказал он с нажимом на это «к нему».