— А… так бы и сказал, а то… — Он светлеет, но моя улыбка становится еще трогательнее, в голосе усиливаются заискивающие нотки.

— А что я такое сказал? Планета, и все. Не видал такую в телескоп? Ну хоть в подзорную трубу, самую маленькую, которая только в шестьдесят раз приближает?

— Не… А что? — Он смело подставляет свой чугунный лоб.

— Дрожит в окуляре, как яичный желток или яблоко. Но не это главное — втиснут желток в светящееся кольцо, во множество золотых колец…

— А пошел ты… умник!

— Я много раз видел Сатурн, и, знаешь, страшно мне…

— Из-за колец?

— Погоди… Представляешь, мог бы всю жизнь прожить, а этой потрясающей штуки и не увидеть. Кольца! Кольцо в кольце, кольцо в кольце… Какая же это жуть, что рождаемся мы и помираем слепыми!.. А страшнее того… Представь, сколько всяких таинственных вещей кружит в космосе, их даже в самые сильные телескопы не увидишь… Что они такое? Зачем? Почему висят они над нашими головами? — Я поднимаю руку над его башкой, и кретин вздрагивает всем телом. — А ну как однажды возьмут и взорвутся?..

— Заткнись, гад, а то по морде схлопочешь!.. — Он отталкивает меня локтем, ему страшно; разумеется, не столько Сатурн, окруженный своими призрачными кольцами, которые, может, вращаются вокруг него, а может, и нет, нагнал на него страх, сколько мой пристальный взгляд, врезающийся в его лоб, словно у этого лба есть что-то общее с таинственной космической чертовщиной… А Сатурн извлек для меня из бесконечности вселенной дедушка; это было одно из самых потрясающих и ужасных открытий детства, покачнувшее веру в целесообразность окружающего мира. Какой смысл в тысяче и одном назидании, во всех запретах взрослых, если в кромешной бездне неба дрожит золотое яблоко, которому плевать, есть мы или нет, какой прок с того, будешь ли ты лучше, послушнее, будешь ли шантрапой или образцовым ребенком? Поля, леса, весенние и летние радости — все вдруг сжалось, уменьшилось до пылинки, которой никогда не сравняться со страшным золотым яблоком, а оно, в свою очередь, и само только пылинка, если поставить его рядом с квазарами или «черными дырами» — о последних я узнал уже без помощи деда.

Тут пришел черед Виктораса поизмываться надо мною — не пожелал он стать героем моего нерожденного шедевра, десять дней и ночей ткал я его портрет из крепко спутанных нитей страха, омерзения и невольного преклонения, а до этого целых три года терпел рядом, за одной партой, его жирные потные телеса, пытаясь вылепить из них если не Эйнштейна, то, по крайней мере, хотя бы мученика политехникума. Честно сказать, не ради него самого страдал, сочиняя письменные работы и разгрызая для Виктораса задачи, — жалел его матушку: никак не приживалась она, оторванная от родимых полей, на асфальте, между каменными громадами домов и машинами; даже мне, чужаку горожанину, пропахшему ненавистным ей запахом бензиновой гари, перепадал порой толстый деревенский блин, а то и жалостливая ласка — прикосновение теплой ладони, точно я сирота… А может, я и казался сиротой? Недавно, бродя по кладбищу, наткнулся случайно на ее могилку, уже зарос холмик будыльями, забросан мусором с соседних могил — Викторас со своим вечно пьяным отцом, отливая цементные шедевры, нередко сгребают сюда ошметки бетона… До чего же омерзительны все их кресты, открытые книги, шары и шишаки, — а ведь дефицит не меньший, чем импортная обувь. Так станешь ли удивляться тому, что, несмотря на мои героические усилия, Викторас не вытянул на аттестат и не поступил в политехникум? А может, и не из сочувствия к его матушке натужно толкал я Виктораса, точно воз в гору? Может, требовался мне достаточно обширный и одновременно тупой лоб, на котором удобно записывать всякие не находящие ответов вопросы?

— Слышь, Ригас, наклевывается одна халтурка! — Викторас покровительственно проводит лапой по моему лицу. Зажмуриваюсь. Потом в глазах снова возникает сквер, катится по лужам высокая коляска с живой куколкой, следом за ней прыгает взрослая кукла, нарядная, накрашенная; обок аллейки копошатся, предвещая ведро, воробьи и вороны. — Какие-то пижоны задумали взгромоздить на дедушкин холмик ангела. И чтобы вроде не ангел был. Кхе-кхе! Боятся, как бы не приляпали им: дескать, религиозный дурман разводят… Не вылепишь?

— Яне господь бог. Ангелов не творю.

— Получишь куш и станешь! Кхе-кхе!

— Плевать я хотел на твои вонючие деньги! — Кладу ногу на ногу и снова впиваюсь в него взглядом, которым пришпиливал его в школе к спинке скамьи. — Разве не знаешь? Наследство мне оставили!

— Не трепись! — сопротивляется Викторас, опасаясь, как бы я снова не набросил ему на загривок лассо. Не стану я вором, даже посидеть рядом с настоящим грабителем не довелось — пусть он за это пожует жвачку, скотина! Мозги мои работают как часы, сейчас из них выскочит кукушка, а то и ангел с трубой или сам дьявол.

— Дядя у меня в Америке. Неужто не говорил тебе? В штате Миссисипи.

Америку Викторас пропускает мимо, но «Миссисипи» застревает у него в ухе, словно хитро заброшенный крючок.

— Дядя Раполас. Фермер. Не автомобильный магнат, не владелец нефтяных приисков, фермер. Усек?

— Погодь, Ригас, это где Миссисипи? Хлопок там растят и эту, как ее, сою?

Ишь ты, запало что-то из физической географии!

— Точно, — веду его, как слепого, через забитый автомобилями перекресток, даже к локтю не прикасаюсь — сам идет! — Родина хлопка. Куда ни плюнь, хлопчатник. И соя — точно, соя. Американец, он хитрый человек, хорошие продукты сам жрет, а сою — голодающим.

— А этот твой… он что, сою или хлопок сажает? — Как бы не выскользнул из рук — вертится, словно уж.

— Сотню могу поставить, не отгадаешь? Не расходуй зря мозговых клеток…

— Брось голову морочить! Говори прямо! — Викторас повернулся ко мне, затрещали и скамья, и мои бедные ребра. — Ох, смотри, прижму я тебя как-нибудь, интеллигент паршивый!

— Ты только в обморок не упади, когда услышишь. Дядя Раполас разводит… крокодилов! Ясно? Крокодиловая ферма у него. Знаешь, какая у этих зверей кожа! Туфельки да сумочки — высший класс для миссис Джекки Онассис или для обворожительной Софи Лорен. Ну еще всякие там портфели, несессеры, чемоданы для дипломатов, миллионеров и чемпионов по боксу.