Жардас действительно справился бы — чертовски выносливый и умелый, с ходу в ,яблочко ,попадает, хоть и попахивает от него постоянно спиртным. Это, конечно, скверно, но зато не дурит себе голову вопросами, на которые никто не ответит…

— Значит, чик, что лишнее, и все дела?

— Все, Винцас, все!

— А человек?

— Не понимаю.

— Ну а уход? — уточняет Наримантас.

— Сосны, покой, сестрицы с ангельскими личиками — выдумка терапевтов. Современная больница — конвейер. Вырезали, зашили, и будь здоров!

— Этак легко было бы лечить… — И Наримантас мысленно заканчивает: да и жить.

— Не жалуюсь! Только вот горло, пока мы тут с тобой болтаем, пересохло.

— На работе же.

— Вечно ты — работа, работа! Смотри, надорвешься, придется мне и тебя штопать…

И он шагает прочь по коридору, ладный, крепкий, уверенный в себе. Ни одной симпатичной сестры не пропустит, то тут, то там на его пути кто-то весело завизжит, идет и рассыпает, как конфетти, хорошее настроение и бодрость. И не станет сильно кручиниться, если какому-нибудь из оперированных им «старичков» придется отправляться на прикрытой простыней каталке в морг, маячащий в глубине двора. Разве не все там будем? Как бы славно забраться сейчас с Жардасом в укромное местечко, послушать его беззаботную болтовню.

Снова Алдона, ее погребальные вздохи, вызывающие и смех и тревогу — смех деланный, тревогу подлинную.

— Что случилось?

— Тут один… спра-ши-вает вас…

— Кто? Да говорите яснее, сестра!

Была бы вместо нее Нямуните, и все шло бы по-другому: и обморочные деревья за окном не бросали бы траурных теней, и поредевший отряд белых халатов не действовал бы удручающе на больных, боящихся ночной темноты и одиночества, и сам он не ожидал бы тупо какой-нибудь новой напасти.

— Сле-до-ва-тель, доктор…

— Так бы сразу и говорили! — резко прервал Наримантас шелестящий шепот Алдоны, сердце сжали холодные пальцы страха. Ригас? Не по его ли душу явился следователь? Шатается без дела, в голове какие-то дурацкие сюжетики… Можно ли отбить человеку память на время?..

— Ска-жу, док-тор за-нят. Хоро-шо?

Он и был занят — снимал у больного швы.

— Закончите, сестра.

— Что это вы по-блед-нели, доктор?..

Моя руки, Наримантас вспомнил о Шаблинскасе. Нет, это по его поводу! Конечно, по его: подозрительный груз, авария… Уф!.. И сразу стало неловко — обрадовался. Служитель правосудия в больнице — не новость, иногда и не поймешь, что за чем следует: медицинский случай за криминальным или криминальный за медицинским. А то и врача обвинят — зарезал, отравил, — темных-то людишек хватает.

— Здравствуйте, доктор. Очень рад.

— Чем могу?.. Доктор Наримантас.

— Очень, очень приятно! Лишка. Следователь. Меня тут информировали, что вы оперируете.

— Пустяки, швы снимал. Ниточки тянул.

— Вот и мы ниточки тянем.

— Кажется, вы не медик, юрист?

— О, прошу прощения!

Распылались щечки красным ранетом, молодой еще, года три-четыре работает, не больше. И пижон: пенсне, бородка. А усмешка как у Ригаса… хотя, если поставить рядом, абсолютные противоположности. Впрочем, лучше при этом человеке о Ригасе не вспоминать, мелькнула суеверная мысль. Наримантас поднял руку, щелкнул выключателем. Ослепительно вспыхивают люминесцентные лампы, шипят, гудят, словно поджигают воздух, и на узле галстука Лишки тоже загорается, рассыпая искры, старинная булавка. Похожую дед как-то подарил Ригасу, с жемчужной головкой, вспоминает вдруг Наримантас, хотя следователя надо опасаться, не думать при нем о Ригасе: а ведь сыну пошли бы и булавка эта, и элегантный костюм…

— Разрешите, доктор? — Лишка стал увереннее при ярком свете и спешит приступить к делу. — Привела меня к вам крышка.

— Не понимаю.

— Неудивительно, — улыбается следователь сочувственно и вежливо, но улыбка его, похожа на улыбку Ригаса, так прямо и заявляет: мол, тебе сто лет, и пусть ты кое-что смыслишь в болезнях, однако ни черта не знаешь о мире за больничными стенами. — Сейчас все объясню. Жестяная крышка. Кругленькая такая, для закатывания стеклянных банок. На первый взгляд мелочь, но…

— Вы хотите говорить с больным Шаблинскасом?

— Угадали… Не будь этой крышки, не было бы идела Шаблинскаса.

— Да?

— Прекрасно понимаю, как мы, следователи, мешаем вам, служителям Эскулапа. Врываемся в храм медицины…

— Храмы — это в кино и сказках. Слышите, как транзисторы вопят? Наши больные за жизнь цепляются… Вчера на ладан дышал, а сегодня уже транзистор крутит.

— И все-таки не станете же вы отрицать, обстановка тут у вас особая…

— Ну ладно… Перейдем к делу. Слушаю.

— Если попру напролом, вы едва ли поймете меня, уважаемый доктор! А не поймете — не допустите нынче к гражданину Шаблинскасу.

— К больному Шаблинскасу.

— Разве больной перестает быть гражданином?

— Послушайте, товарищ Лишка, успех вашего предприятия не зависит от моей гражданской совести. Шаблинскас в бессознательном состоянии! Больной Шаблинскас. — Наримантас не сомневается, что следователь считает его наивным идеалистом, да он и сам о себе думает почти так же. — Мне кажется, Шаблинскас — честный человек.