Трусов недолюбливал Ишакина. Чистейшей души парень этот Трусов. Жизнь за его плечами недлинная и светлая, как стеклышко. Для него не существовало сомнений, он с малых лет твердо усвоил, что такое хорошо и что такое плохо.

Мать у него была женщиной добрейшей и чистейшей души. И многое сумела передать сыну. Для него не существовало сильнее авторитета, чем она. Когда повару удавалось, например, приготовить что-нибудь вкусное, Трусов говорил:

— У меня мама тоже не хуже умеет!

Это была у него самая высшая похвала. Иногда, в сложных и путаных обстоятельствах, прежде чем принять какое-то решение, Николай всегда задавал себе один вопрос: а как бы оценила это решение мать? Об этом он размышлял даже вслух. Ишакин однажды посмеялся:

— Чижик, да у тебя еще мамкино молоко на губах не обсохло, а тоже солдат! Чуть что — мама! Детский сад прямо!

Трусов сверкнул на него злыми глазами и предупредил:

— Брякнешь еще раз такое — не обижайся!

Сказано было это таким тоном, что у Ишакина пропала всякая охота приставать к Трусову.

У Николая все плохое вызывало отвращение. Ишакину же не раз приходилось путать хорошее с плохим и, конечно, сполна отвечать за это. Война его очищает, с трудом, правда, но все-таки очищает, а вот цинизм в него въелся, подобно ржавчине, несмываемо.

— А у тебя, парень, мыслишка-то и в самом деле с запашком, — заметил Гордей Фомич.

— Еще один фраер на мою голову выискался!

— Я вот тебя за уши, как щенка, оттаскаю за «фраера». Чтоб я больше не слышал от тебя этого грязного слова.

— А если услышишь?

— Тогда пеняй на себя.

— Дело тебе, Ишакин, советуют, — опять вмешался Андреев. — И кончайте шуметь!

Лес как-то вдруг кончился. Впереди весело поблескивал листвой на утреннем солнце молоденький березовый перелесок. Курнышев расположил в нем свою роту и побежал по срочному вызову в штаб батальона. Отсюда отчетливо была слышна редкая ленивая перестрелка.

— Передовая рядом, — сказал почему-то шепотом Гордеев.

— А тебе, папаша, на передовой случалось быть? — спросил с ехидцей Ишакин.

— А вот не приходилось. И что?

— Ничего. Только откуда же тебе тогда знать, что передовая близко?

Гордеев посмотрел на Ишакина с прищуром, пригладил усы и степенно ответил:

— Неужели ты думаешь, что я такой же глупый, как сын твоего отца?

Ишакин даже поперхнулся от такого ответа, а Трусов тоненько засмеялся.

— Брысь! — обидчиво одернул его Ишакин. — Ты тоже на передовой не нюхал пороху, а я в сорок втором под Мценском нагляделся всякого. Я передовой сыт по горло.

И тут грянуло. В первую минуту бойцы просто ошалели. Потому что не слышали и не видели такого за всю войну. Они впервые стали свидетелями подготовки к прорыву фронта противника. На опушке леса и где-то в глубине загрохотали наши орудия, не десяток и даже не сотня, а много сотен. И вмиг ничего не стало слышно, кроме канонады и сплошного тяжелого шелеста снарядов над головами. И там, впереди, за перелеском и еле видными буграми испуганно вздрогнула земля и поднялись к небу густые клубы дыма. Позднее совсем рядом, возле двух сосен, что свечами тянулись в одиночестве среди мелколесья, что-то заскрежетало, да так сильно, что казалось, будто великан над ухом трет одну ребристую железку о другую. Андреев машинально повернулся туда и увидел чудо: огненные стрелы отделялись от земли и стремительно исчезали в стороне противника. А возле тех сосен поднялось облако пыли.

— «Катюши»! — закричал восторженно Трусов. — Братцы, да это же «катюши»!

Но такой гром длился недолго. Потом «катюши» ударили в другом месте, а обычные орудия все били и били, и не было этому конца. Даже странным казалось, что они так долго стреляют, ведь какая масса снарядов им требовалась! А выходило, что орудий было много, а снарядов вообще не счесть сколько.

И так продолжалось долго, больше часа, что даже пехотинцы оглохли, а про артиллеристов, видимо, и говорить нечего. И не успело смолкнуть последнее орудие, только-только прошелестел последний снаряд над головой, еще бойцы не успели освоиться с наступившей вдруг тишиной, как из-за леса на бреющем полете выскочило сначала одно звено штурмовиков, потом еще одно, потом еще, Андреев и со счета сбился. Видно было, как они начали обрабатывать оборону немцев, и гул моторов стоял во всей округе. У немцев то и дело рвались бомбы, слышалась басовитая скороговорка авиационных пушек и треск спаренных пулеметов. Те штурмовики, у которых кончился боезапас, возвращались обратно уже совсем низко, крыльями, на которых отчетливо выделялись звезды, чуть не задевая верхушки сосен.

Андреев с удовлетворением подумал о том, что несладко сегодня фашистам в их окопах и землянках. Хоть глубоко они зарылись в землю, но от такого огня едва ли где спрячешься.

А со стороны немцев не раздалось ни одного орудийного выстрела, не прилетело ни одного снаряда. Как-то странно даже было. Их либо парализовал наш удар, либо они просто боялись высунуться. Ни одного немецкого самолета. Вот времена пришли! В сорок первом, да и в сорок втором немецкие летчики гонялись за одиночными целями. Увидят всадника, всего только одного, и то пикируют на него, стреляют из пулеметов. Хулиганили в воздухе, наслаждаясь своей безнаказанностью. А то налетали хищными стаями на какую-нибудь железнодорожную станцию, выстраивались в круг и ныряли на бомбежку поочередно: один пикирует, другой уже выходит из пике, а третий готовится пырнуть вниз. Пока все бомбы не израсходуют, не улетят. И некому было их как следует пугнуть. Рявкали отдельные зенитки, кто-нибудь ошалело бил из пулемета или из винтовки, а это что слону дробина. Иногда, откуда ни возьмись, падали на головы фашистских бомбардировщиков наши краснозвездные истребители — два или три. И ведь как боялись их немецкие асы! «Юнкерсы» буквально бросались врассыпную, дай бог ноги, хотя наших налетало только двое или трое против целой стаи.