Шрифт:
Борис прикрыл ладонью глаза явственно представил родные места. Кусты ольхи прячут от посторонних глаз светлую Егозу. По весне в ней хорошо ловить мордами чебака и ельца. В синеву окутались горы. Возле родного дома неумолчно шумит бучило — лишнюю воду из пруда сбрасывает в речку. Летней ночью, бывало, прислушаешься, шумит бучило, значит, жизнь идет, значит, скачет она по дням, как речка по камням. Мать не спит. Она, наверно, не знает, что сын сейчас едет в арестантском вагоне мимо родного дома, но все равно ей что-то вещает сердце.
У любой матери сердце — вещун. Трудно было Екатерине Кузьмовне поднимать ребят, но не это главное. Главное то, что семья была дружной.
В детстве Борис бродил по лесу, забирался на горы, рыбачил на Сугомаке и в заводском пруду. Золотая невозвратная пора! Синий, до боли родной Урал. Прощай или до свидания? Борис будет о нем тосковать, но никому он не откроет ее, свою тоску! И всегда его неодолимо тянуло к бумаге. Хотелось писать. Рассказать людям о своих мечтах, о том, как красив кыштымский край, какие здесь синие-синие горы и голубое небо, какая мягкая и ласковая вода в озерах. Еще хотелось рассказать о страданиях, которые терпит народ.
Но у него не хватало времени на писание. Он полностью отдал себя борьбе за это лучшее будущее, и другой доли себе не хотел. Самый верный путь к новой жизни — через свержение самодержавия, уничтожение капитализма.
Бежит поезд по рельсам в холодную зимнюю ночь. На востоке уже посветлело, значит светает. Скоро Кыштым. Он промелькнет за стылыми решетчатыми окнами вагона, спящий, притихший под снежным покровом, и Борис его не увидит. Но в мыслях представит все до мелочей, вплоть до маленькой желтой бронзы колокола на привокзальном домике.
Прощай, Кыштым! Мы должны еще встретиться. Нас позовет сюда набатный колокол революции. А она придет, непременно придет!
Пять лет спустя после этого памятного дня Борис запишет в ссылке:
«…Вспомнилась далекая родина на Урале, далекая не только в смысле расстояния, сколько по законно-полицейской невозможности быть на ней, Вспомнилось детство, начиная с того времени, когда, вооружившись палками, вели войны с крапивой, являющейся в наших глазах либо дикими печенегами, либо турецкими баши-бузуками, которых, не щадя своих ног, уничтожали, и вместо бывшего недавно еще целого леса крапивы получалось поле, усеянное мертвыми телами. Вспомнилось и начало своей крамольной деятельности с того времени, когда, не быв еще знаком ни с какими партиями и организациями, на примитивном самодельном гектографе печатал случайно попавшее воззвание. Дальше организация, работа на заводе, кружки, собрания, массовки в лесах, подымавшие настроения, вливавшие новую силу, энергию, и долго потом заставлявшие вспоминать о себе. Затем обыски, аресты, тюрьма, а потом суд с суровым приговором — ссылка на поселение, выслушанным с улыбкой и не напугавшим своей суровостью, а обрадовавшим, как скорое избавление от медленного убийства тюрьмы с ее физическими и моральными истязаниями. Потом ожидание отправки и сборы, приготовления к походу, рассказы старых, бывших в ссылке товарищей про Сибирь, про этапы… Наконец, отправка.
— Прощай, тюрьма! — И кой-кто оглядывается на нее, по поводу чего получает замечания от уголовника, что коли оглядываешься, так еще побываешь в ней.
Настроение бодрое, приподнятое. Ведь не в тюрьму, а из тюрьмы на волю. Что ж ссылка — все-таки воля!»
СТОЛКНОВЕНИЕ НА ЯРМАРКЕ
После небольшого затишья жизнь кыштымцев взбудоражило два события.
В августе 1909 года произошла стычка с ингушами, которых губернатор прислал для охраны «порядка и общественного покоя». Ингуши гарцевали по Кыштыму на лошадях и частенько пускали в ход нагайки. Действовали они заодно с местными полицейскими.
На площади, как всегда, открылась ярмарка. В Кыштым приехал губернатор и остановился в господском доме. По случаю его приезда улицы заполнили усиленные наряды ингушей. На площади крутилась карусель. Народ толпился вокруг нее, веселый и нарядный по случаю праздника. Шла бойкая торговля пряниками и конфетами. Под гармошку парни лихо отплясывали барыню. Вот один из них, облюбовав деревянного коня на карусели, ловко вскочил на него и поманил пальцем кареглазую толстушку: мол, давай вместе прокатимся. Невдалеке маячило трое конных ингушей. Одному из них что-то не понравилось в парне. Ингуш натянул поводья и, направив коня к карусели, схватил парня за шиворот, стащив его с «коня». Новая рубаха-косоворотка порвалась. Парень ошалел от обиды. Кто-то крикнул:
— За что? Что он тебе сделал?
Ингуш развернул лошадь и огрел нагайкой первого подвернувшегося мужика. На спине, на белой рубахе, отпечатался кровавый след. Мужик изогнулся от боли и со слезами на глазах спросил:
— Да ты что?
Тогда ингуш замахнулся еще раз, но нагайку перехватили. Несколько человек схватили его за ногу и сбросили с коня. Кто-то закричал:
— Бей царских холуев!
Недалеко от завода лежала поленница дров. Мужики кинулись к ней, похватали поленья и с ними ринулись на ингушей. Урядник, побагровев от злости, потребовал прекратить безобразие. Мастеровой Михаил Дурашкин налетел на урядника, схватился с ним и порвал ему погон. Здоровенный бородач сорвал с околоточного шашку. Ингуши ускакали с площади, но скоро вернулись с подмогой и открыли огонь. Началась паника. Кое-кто побежал домой за берданками. Ингуши, воспользовавшись бестолочью и паникой, врезались в толпу и стали ее избивать.
Люди разбежались. Начались аресты. Четверо человек было отдано под суд. Михаил Дурашкин, подравшийся с урядником, отсидел в тюрьме восемь месяцев. Многие считали, что он отделался легко.
Нижне-Кыштымский медеэлектролитный завод был пущен в ноябре 1908 года. Через два года управителем его акционерное общество назначило американского инженера Горация Эмрича. Это был формалист и человеконенавистник. Он штрафовал рабочих из-за всяких пустяков. Издал приказ, запрещающий курить в рабочее время. Тех, кого заставал курящим, немедленно увольнял. Установил десятичасовой рабочий день.
Эмрича возненавидели. И он это почувствовал. По-русски американец ничего не понимал. Ходил по заводу с охраной. Из дома, где жил, устроил потайной ход на завод.
5 октября 1911 года Эмрич вернулся домой, поужинал и лег на диван с книгой. Раздался выстрел, тренькнуло разбитое стекло, и Эмрич был убит наповал.
Убийца скрылся. Полиция с ног сбилась, а найти никого не могла. Местные власти готовы были замять неприятное дело. Однако из Лондона настаивали — убийца должен быть найден. И царские сатрапы пошли на подлог. Они сфабриковали обвинение, подкупили лжесвидетелей и арестовали 19-летнего Седельникова. Явной была лишь одна улика. Когда-то Эмрич уволил Седельникова с завода за то, что он курил в цехе. После смерти управителя Седельникова вновь приняли на работу. Восемь дней бился исправник, чтоб вырвать у парня признание. Наконец, пошел на крайность — пообещал расстрелять Седельникова, если он не сознается. Мол, если сознаешься, то дадут тебе каторгу, но зато останешься жив.