А мой бедный отец, безумный слепец, отравившийся в почтенном возрасте, как юнец, ядом любви, для обожаемой Мари готов звезды с неба снимать руками. Сделал ей рядом со своим кабинетом мастерскую, и теперь эта ведьма лепит ужасные куклы, так похожие на живых людей, не скрываясь. Отец даже отдал одну из зал под выставку, которая пополняется этими уродцами. А какой свадебный подарок сделала Мари отцу?.. Две куклы, похожие, как близнецы, на моего папеньку и на нее саму! Я пришла в ужас, отец – в восторг. После этого он и велел оборудовать для Мари мастерскую, чтобы могла та вволюшку тешиться любимым делом… Да если бы знал он, что за «любимое дело» у его женушки! Ульяша по секрету, крестясь и испуганно озираясь, рассказала, что ведьма берет с покойников волосы для кукол! Христианское ли это дело! Когда я поведала об этом папеньке, он и слушать меня не захотел, засмеялся, потом рассердился. И строго сказал, чтобы я не слушала сказки необразованного народа. Я расплакалась, а потом всю ночь мне снились ужасные сны о том, как покойные, сверкая в лунном свете голыми черепами, поднимаются по парадной лестнице нашего дома, бредут по коридору, скалясь в страшных ухмылках. Рыщут по комнатам, врываются в спальни, воют, распространяя вокруг себя гнилостный смрад, – ищут, где ведьма Мари прячет свои ужасные куклы. А я, бедная сиротка, сижу, боясь вздохнуть от страха, в самом темном уголочке своей комнаты и молюсь, чтобы ужасные «гости» не ворвались ко мне. И вот до моего слуха доносится радостный вой: это покойные нашли залу с куклами. И я наконец-то перевожу дух. Но тут чья-то рука, царапая кожу головы когтями, вцепляется мне в волосы – и я с ужасным криком просыпаюсь. После того страшного сна я целый день была больна.

В один из вечеров Ульяша тихо постучала в мою комнату и, когда я разрешила ей войти, шмыгнула торопливо, словно мышка.

– Я слышала… – сказала кормилица, прижимая ладонь к часто вздымавшейся груди, будто бежала ко мне, а не шла. – Лизавета увидела…

– Что увидела, Ульяша? – нетерпеливо поторопила я кормилицу, так как, не договорив, она в нерешительности замолчала.

– Эта Мари… Куклу она лепит с твоим лицом! – выпалила Ульяша разом.

Наверное, я побледнела, потому что кормилица вдруг бросилась ко мне и, прижав к могучей груди, испуганно забормотала:

– Девочка, девочка моя, тебе нехорошо? Воды дать? Сейчас, погоди…

– Не надо воды, Ульяша, – слабо сказала я, на самом деле чувствуя дурноту. Новость, которую принесла мне кормилица, могла означать лишь одно…

– Никак извести она тебя задумала, окаянная! – с гневом и горечью воскликнула Ульяна и, спохватившись, уже зашептала: – Лизавета убиралась в комнате мадам, в той, которую ваш папенька отдал для мастерства. И увидела куклу, похожую лицом на моего ангела… Душа моя, Асенька…

На глазах кормилицы показались слезы.

– Нашепчет, на кладбище снесет куклу. А там…

– Замолчи, Ульяша! – рассердилась я. Мне и без того страшно, так зачем она пуще страху нагоняет?

– Прости, прости дуру старую… – смутилась кормилица. – Лизавета сразу ко мне бросилась, предупредить. А я – к тебе. Папеньке бы вашему сказать!

– Папенька не поверит, – с горечью ответила я. – Он восхитится и обрадуется. Решит, что мадам мастерит мне подарок.

– Я украду эту куклу! – с живой горячностью воскликнула Ульяна. Но я покачала головой:

– Мадам новую сделает.

От страха дурнота накатила новой волной, и я схватилась за стену, чтобы не упасть.

– Душа моя, Асенька… – запричитала Ульяна. – Приляг, приляг, милая. Я воды принесу.

– Ульяна, придумай что-нибудь! – прошептала я, складывая ладони у груди, как в молитве. – Придумай! Папенька мне не помощник. Только ты одна у меня осталась!

– Придумаю, мой ангел. Придумаю! – пообещала верная кормилица. И я обняла ее так крепко, как могла. И стало мне покойно-покойно. С любой бедой я могла прийти к ней, и Ульяна умела меня утешить.

Кафе, со слов Владимира, находилось рядом с метро, и Ада рассудила, что в утренних пробках потеряет куда больше времени, чем если будет добираться своим ходом. К тому же найти место для парковки в центре сложно, поэтому она оставила машину и направилась к метро пешком. Погода благоволила утренней прогулке: теплый ветер игриво раздувал полы плаща и по-матерински ласково ерошил стриженные на затылке волосы. Деревья в маленьких молодых листочках казались ажурными, и солнечный свет, создавая легкие тени, ложился на асфальт кружевными рисунками. Тяжелые мысли уносились свежим весенним ветром, бесследно таяли, растворяясь в чудесных запахах пробудившейся природы. Пятнадцатиминутная прогулка по улицам, на которых царствует поздняя весна, может оказаться самым лучшим средством от плохого настроения – в какой-то момент Ада поймала себя на том, что улыбается.

Возле метро она увидела старушку, раскладывающую на картонке свое добро – шерстяные носки ручной вязки. Проходя мимо, Ада замедлила шаг. Пожилая женщина вдруг подняла голову и посмотрела на девушку с такой надеждой, что у нее сжалось сердце. «Сколько же ей лет?» – подумала Ада, окидывая взглядом вязаный берет, старомодный тулупчик и валенки, в которые, несмотря на тепло, была обута бабушка. На вид ей было не меньше восьмидесяти лет.

– Дочка, возьми носочки, – прошелестела старушка бескровными губами. – Сама вяжу. Шерсть покупаю. Смотри, какие мягонькие!

Бабуля торопливо схватила плохо гнущимися, с опухшими суставами пальцами носок и протянула его Аде. Девушка машинально пощупала его, и к горлу подкатил комок. Ей представилось, как эта бабушка, сидя у окна и щуря подслеповатые глаза, вывязывает непослушными пальцами рядки, считает петли и думает о том, что на выручку купит продуктов и новой шерсти. Но прохожие, не зная о том, как важно для нее продать свой товар, бегут равнодушно мимо. А старушка каждое утро рано поднимается и идет к метро…