Шрифт:
— Присутствуйте, — невозмутимо разрешил Карпов.
— Красивая нелепость, — сказал сейчас Васильев таким тоном, что было непонятно, сожалеет он или досадует.
…Дома Ковалев застал странную картину: жена, в слезах, сидела посреди комнаты на каких-то ящиках, обернутых плотной бумагой.
— Что произошло? — в тревоге спросил Владимир Петрович.
Вера подняла, на мужа разнесчастные глаза:
— Купила сервант и не знаю, как собрать… Какие-то шурупы…
— Из-за шурупов — слезы? — поразился Ковалев. Это так не походило на его Веру.
— Нет, из-за тебя… Ты забыл, что вчера… наш день…
Черт подери! Как же он действительно мог забыть о дне их свадьбы? Они ежегодно вдвоем отмечали его. Если же Владимир Петрович был в отъезде, то присылал телеграмму или звонил по телефону, И вот — на тебе, вылетело из головы!
— Ну прости меня… Все время помнил… Закружили встречи…
— Солдафон несчастный! — уже смягчаясь, сказала Вера. — За тебя все сделала твоя дочка. — Вера протянула мужу цветную открытку: — В почтовом ящике нашла…
На открытке Машкиным почерком было написано: «Дарагая Верочка! Пусть для тебя и зимой цвитет сирень. Володя!»
— Воистину дети воспитывают нас, — смущенно сказал Ковалев. — Ну, а что это за разгром? — обвел он глазами комнату.
— Я ж объяснила: купила сервант… хотела к твоему приезду собрать, да не успела. Ты представляешь, какой прогресс в армейском быте?..
— И как мы этот прогресс будем таскать за собой? — с сомнением спросил Ковалев.
— Понадобится — потащим.
«Действительно, чего это я так ринулась за сервантом? — с некоторым недоумением подумала и Вера. — Может быть, потому, что еще со времен общежития академии тосковала по настоящей обстановке?»
В общежитии у них была девятиметровая комната и кухня на… тридцать шесть хозяек. Три года прожили так.
Тонкое и нелегкое это искусство — ладить со всеми тридцатью пятью на кухне. Но общительная Вера сумела миновать опасные рифы.
…Машкина открытка внесла умиротворение.
— Володя, — обратилась Вера, — прими душ, я тебя накормлю, и ты подробно расскажешь о встречах в суворовском.
— А потом мы разберемся в этих премудрых шурупах, — пообещал Владимир Петрович.
Ковалева опять и безраздельно захватила полковая жизнь с ее обучением в классах, неожиданными тревогами, полевыми выездами.
В боевую подготовку он старался внести, насколько это было возможно, напряженность, внезапность, даже элементы опасности и риска.
Солдаты в атаке, на ходу, метали настоящие гранаты, стреляли ночью, совершали марш-броски в пургу, гололед, преодолевали очаги пожаров, уничтожали «вражеские десанты», разминировали участки.
Вскоре возвратился из Москвы со всеармейского совещания молодых офицеров Санчилов — светился новым светом.
«Надо расспросить, каких впечатлений набрался», — подумал Ковалев, мгновенно, уловив настроение лейтенанта.
Еще до командировки Санчилова в Москву его взвод на стрельбах был отмечен благодарностью в приказе. Потом снова заслужил благодарность на тактических занятиях. Ковалев счел возможным послать лейтенанта на совещание — так сказать, авансировать…
И правда, Санчилов был теперь в особом состоянии восторженной возбужденности.
Все, что происходило в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии: лейтенанты вперемежку с маршалами за столом президиума, доклад самого министра обороны, разговоры в кулуарах с одногодками — все это, оказывается, касалось и его, Санчилова.
Это к нему были обращены слова маршала: «Малодушие и нерешительность чужды офицерскому характеру». (Александр склонялся к тому, что подобными изъянами характер его не грешит).
Это и от его имени всеармейское совещание молодых офицеров обратилось с приветствием к III съезду колхозников, проходившему в Москве.
А как интересно выступал лейтенант-сибиряк! Под конец он прочитал письмо своих товарищей, призванных из запаса — двухгодичников. Лейтенанты просили министра обороны оставить их в кадрах офицерского корпуса потому, что хотели «не покидать боевой строй».
В перерыве Санчилов познакомился с одним старшим лейтенантом, недавним командиром роты. Сейчас его взяли в лабораторию с оборудованием, о котором инженер может только мечтать.