Шрифт:
Второй визит к Лебедеву Иван Федорович нанес двадцать девятого сентября, вечером. У него оставались в запасе лишь ночь и следующий день из недели, отпущенной ему окружным прокурором московской Судебной палаты действительным статским советником Завадским на расследование этого убийства. После чего должно было последовать отстранение его от дела и перепоручение ведения расследования другому судебному следователю. Но Воловцов придумал план, как взять убийцу с поличным. И привлек к исполнению этого плана Лебедева. У них все получилось, после чего приятельские отношения мгновенно перетекли в дружеские…
Второго октября, как и было обговорено, Иван Федорович снова заявился к Лебедеву. Начальник московского сыска принимал в это время отчет от одного из своих агентов, поэтому Воловцов решил подождать его завершения в приемной. Через четверть часа агент покинул кабинет главного московского сыскаря, и судебный следователь Воловцов вновь предстал перед Лебедевым.
— Слушай, у меня такое впечатление, что ты так и не покидал моего кабинета со вчерашнего дня, — глядя на него, улыбнулся Владимир Иванович. — Прямо прописался в нем… Может, в секретари мои поступишь? А что, из тебя получится вполне дельный секретарь…
— У тебя уже есть секретарь, — ответил Воловцов. Судя по настроению Лебедева и по тому, как встретил сыскарь судебного следователя, вчерашняя просьба, похоже, была исполнена. — И у меня к тебе встречное предложение. Давай, я тебя в помощники к себе возьму. Знаешь, есть вакансия. А что, малый ты проворный, весьма смышленый, мне как раз такого не хватает…
— Смышленый? Проворный? — густо хохотнул Лебедев. — Что ж, благодарствуйте за приглашение, господин судебный следователь по наиважнейшим делам. Токмо ведь его обдумать малость надоть. — Владимир Иванович слепил простецкое лицо и стал похож на деревенского парня. — А оклад жалованья какой положите, господин хороший?
— Не обижу, — рассмеялся Воловцов.
— Ну, и я тебя обижать не собираюсь. Просьбу твою выполнил, хотя, честно признаться, было непросто. Едва успел к твоему приходу…
— Так я в тебе и не сомневался, Владимир Иванович, — произнес Воловцов. — Знал, к кому стоит обращаться.
— Спасибо, Владимир Иванович, — ответил Лебедев, пододвигая к нему несколько листков бумаги. — Вот отчеты по интересующим тебя личностям. Всего — девять человек.
— Ты — маг и волшебник, — с нотками благодарности проговорил Иван Федорович.
— Что есть, то есть, этого не отнять, — кивнул Лебедев и серьезно посмотрел на Воловцова: — Работай, следователь…
Глава 5. Милосердная, или Кандальный этап
В этапную партию арестантов сбивали в Таганской пересыльной тюрьме. Каждые две недели выходила из ворот Таганки под главенством конвойного офицера и команды солдат партия арестантов. Впереди шли каторжане в кандалах, посередке — переселенцы, скованные по рукам цепью по четверо, зато без ножных оков, за ними — женщины, тоже скованные по рукам, а в самом конце — длиннющий обоз с больными и женами с детьми, что следуют за своими мужьями да отцами на сибирское поселение. По бокам, спереди и сзади колонны следовали конвойные солдаты, хмурые, как и сами арестанты: чай, тоже на каторгу идут, только колодники — за дело, а солдаты — по службе… Таковой порядок установлен был еще со времен Александра Благословенного и с той поры являлся неизменным и обязательным, как восход солнца…
Партию колодников тотчас окружала толпа зевак, и бывалые из арестантов зачинали милосердную старинную песню, от которой не у одних баб да стариков, что стояли в толпе, наворачивались слезы…
Милосердны наши ба-атюшки-и,
Не забудьте нас нево-ольнико-ов,
Заключенных, Христа ра-ади!..
Нет более тоскливой песни на Руси, где от сумы да тюрьмы зарекаться не положено и не след, ибо незнамо, как все может обернуться. Эта песня выстрадана в сердцах арестантов, и отзывается она в любом русском сердце, не очерствевшем и всепонимающем, что такая беда может приключиться со всяким, в том числе и с ним…
Кандалы бренчат в такт песне. Нарочно или нет — поди, догадайся. Но, кажется, все же нарочно, поскольку колодники шли по улицам Москвы медленно, едва волоча ноги. Так получалось жалостливее…
Пропитайте, наши ба-атюшки-и,
Пропитайте нас, бедных заключе-онных.
Сожалейтеся, наши ба-атюшки-и,
Сожалейтеся, наши ма-атушки-и,
Заключенных, Христа ра-ади!
Тихо в толпе, что провожала арестантов в долгий путь в не одну тысячу верст. Летом — по жаре, весной — по слякоти, осенью — по грязи, зимой — по холоду. И все в кандалах да в рваной одежке… А коли опосля пароходом арестантиков повезут, скажем, на славный остров Сахалин, так по долготе времени все равно так же получится. Конечно, можно было везти их в Сибирь и по «железке», да с какого, спрашивается, рожна такая честь? Может, еще еропланами их до Нерчинских рудников доставлять, чтоб быстро и с комфортом? Нет уж, пусть топают да мучаются…
Так думали власти. Но иначе думал простой люд, что шел за колодниками по Москве…
Мы сидим во нево-олюшке-е,
Во неволюшке в тюрьмах ка-аменны-ых,
За решетками за желе-езными-и,
За дверями за дубо-овыми,
За замками за висячи-ими.
Распростились мы с отцом, с ма-атерью,
Со всем родом свои-пле-емене-ем…
Им подавали всегда, так уж было заведено. Кто — обильное, кто — посильное, выкроенное из запасов на черный день, а то и вовсе схороненное на саван да ладан. Какая-то девица в сарафане, юркнув меж двух солдатиков, также понуро бредших вместе с арестантской партией, сунула прямо в ладонь Жорке Полянскому серебряный полтинник. Еще одна, постарше, верно, купчиха, смешно просеменив на ботиночках с каблучками, протянула ему целый червонец.