Жискар задумчиво сказал:

— Но мы не ответили на главный вопрос: какова природа этого кризиса? Чем он опасен? Можешь ты это определить?

— Не могу, друг Жискар. Я сделал все, что мог. Партнер Элайдж, будь он жив, сделал бы больше, но я не могу, и никто другой не может. А ты можешь обнаружить природу кризиса?

— Боюсь, что нет, друг Дэниел. Если бы я долго жил рядом с Мандамусом, как жил рядом с доктором Фастольфом, а потом с мадам Глэдией, я мог бы постепенно проникнуть в его мозг, развязать замысловатый узел по одной нитке и узнать многое, не повредив ему. Изучение мозга доктора Мандамуса за одну короткую встречу, даже за сотню таких встреч, почти ничего не дает. Эмоции читаются легко, а мысли — нет. Если же я поспешу и усилю процесс, то наверняка нанесу вред, но я не могу этого сделать.

— Но ведь от этого может зависеть жизнь миллиардов людей на Земле и в Галактике.

— Может, но это предположение, а вред человеку — факт. Возможно, что только доктор Мандамус знает природу кризиса и может разрешить его: ведь он не мог бы использовать это знание для нажима на доктора Амадейро, если бы тот мог узнать обо всем из другого источника.

— Да, это вполне вероятно.

— В этом случае нет надобности знать природу кризиса. Если бы доктора Мандамуса удалось удержать от передачи того, что он знает, Амадейро или кому-либо другому, кризис не распространился бы.

— Но кто-то другой может обнаружить то, что знает доктор Мандамус.

— Конечно. Но нам не известно, когда это случится. Вероятно, у нас будет время узнать больше и лучше подготовиться, чтобы играть полезную роль. Есть две возможности удержать доктора Мандамуса: либо испортить его мозг так, чтобы он не мог эффективно мыслить, либо — просто убить. Повредить его мозг в состоянии только я, но я не могу этого сделать. А отнять у него жизнь не может никто из нас. Ты мог бы?

Дэниел молчал.

— Ты знаешь, что нет, — наконец прошептал он.

— Даже если от этого зависит будущее землян?

— Я не могу заставить себя нанести вред доктору Мандамусу.

— И я не могу. Итак, мы пришли к выводу, что кризис наступает, но природы его мы не знаем и определить не можем.

Они посмотрели друг на друга.

Их лица ничего не выражали, в воздухе словно повисло отчаяние.

Глэдия пыталась расслабиться после мучительной беседы с Мандамусом. Она занавесила окна в спальне, включила легкий теплый ветерок со слабым шепотом листвы и далекими трелями птиц и добавила слабый звук прибоя. Но ничего не помогало.

Глэдия машинально думала о том, что произошло, — и о том, что скоро случится. Чего ради она так разболталась с Мандамусом? Какое ему или Амадейро дело, встречалась она с Элайджем на орбите или нет, и от кого — от Элайджа или от другого — имела сына?

Ее вывело из равновесия требование Мандамуса рассказать ему о его происхождении. Человека из общества, где никто не беспокоился о происхождении или родственных связях, кроме как по причинам медико-генетическим, такая навязчивость могла просто выбить из колеи. И это упорное — конечно, случайно, — упоминание имени Элайджа…

Она решила, что нашла себе оправдание и попыталась не думать об этом. Она болезненно отреагировала на вопрос и разболталась, как ребенок, вот и все.

А тут еще этот поселенец!

Он не землянин, наверняка родился не на Земле и, вполне возможно, никогда там не был. Его народ, должно быть, живет в чужом мире, о котором она никогда не слышала, и живет, наверное, уже не одно столетие.

Тогда он должен считаться космонитом, подумала она. Космониты произошли от землян много столетий назад, но это неважно. Правда, космониты долго живут, а поселенцы, кажется, нет, но так ли уж велика разница? Даже космонит может умереть раньше времени от какого-нибудь несчастного случая, а однажды она слышала о космоните, умершем естественной смертью, когда ему не было и шестидесяти. Отчего бы этому визитеру не быть этаким необычным космонитом?

Нет, не так все просто. Поселенец наверняка не считает себя космонитом.

Важно не то, кем тебя считают, а кем ты сам себя чувствуешь. Так что надо думать о нем как о поселенце, а не космоните.

Но ведь все люди, просто люди, как бы они себя ни называли — космонитами, поселенцами, аврорианами, землянами… И доказательством тому: роботы не могут нанести вред ни одному из них. Дэниел бросится защищать самого последнего землянина, как и Председателя аврорианского Совета, и это означает…