Зиновьев и Каменев изложили эти свои соображения вскоре после заседания ЦК большевиков 10 октября 1917 г., на котором было принято решение о восстании, в письме, направленном во все крупные партийные организации: «Мы глубоко убеждены, — писал они, — что объявлять сейчас вооружённое восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции… Бывают такие исторические положения, когда угнетённому классу приходится признать, что лучше идти на поражение, чем сдаться без боя. Находится ли сейчас русский рабочий класс именно в таком положении? Нет и тысячу раз нет!» [187]

Данная реакция была совершенно естественной, а значит, она не могла не просчитываться противниками большевиков. Было логично ожидать, что большевистское руководство в конце концов спасует перед неизбежными, кажущимися непреодолимыми, трудностями и всячески станет воздерживаться от выступления. Что тогда? Тогда как нельзя более уместна тактика экономического саботажа и фронтовых неудач, вызывающая население крупных центров на восстание помимо большевиков. Ибо тем самым сразу убиваются два зайца. Первый — популярность большевиков: массы восстают без них. Второй — сами большевики: упустив момент восстания, они не могут придать ему организованный характер, в результате чего оказываются разгромленными и рабочие, и их опоздавшие вожди. Повторяется то же, что в июле 1917 г., но в несравненно более крупном масштабе и теперь уже с фатальными последствиями для большевиков.

Объективные условия оставляли большевикам лишь один выход — не для взятия власти, заметим, а для политического выживания. Взятие власти было для большевиков не целью, а лишь средством сохраниться как политическая сила в создавшейся ситуации. Этот момент как-то упускают из виду многие историки революции. Пойти на восстание для большевиков значило поступить в соответствии с ожиданиями их противников. Но в том-то и парадокс, что только на этом пути они имели единственный шанс (из ста? из тысячи? из миллиона?) одержать победу. На путях уклонения от решительной схватки они были бы в конечном итоге так или иначе раздавлены. И лишь ринувшись прямо в объятия врага, они ещё могли надеяться: а вдруг его удастся ошеломить? Большевикам ни в коем случае нельзя было логически рассчитывать на успех. Но там, где враг был на все 100% уверен в своей победе — только там и можно было надеяться на его вялость или поймать его на ошибке. Лишь это им и оставалось. Кажущийся алогизм действий становился главным оружием большевиков. Они были вынуждены так поступить, потому что в ином случае революционные массы прошли бы мимо большевиков и, оставшись без руководства, потерпели бы неминуемое поражение. Как и сами большевики без масс. Нет, с осёдланного тигра уже нельзя соскочить — растерзает ведь!

Поскольку шансы большевиков на успешное взятие и удержание власти, несмотря на свою ничтожно малую величину, всё-таки осуществились, логично искать этому объяснение не столько в действиях самих большевиков, сколько в ошибках их противников.

Независимо от своих призрачных шансов на победу большевики должны были встретиться с ожесточённым противодействием своим планам. Как так? Ведь правым либералам казалось выгодным большевистское восстание! Вот тут необходимо чётко определиться с тем, кто кого считал своим наиболее опасным врагом.

Либералам основным политическим противником представлялись «умеренные» социалисты, но для этих последних врагом первостепенной важности являлись большевики. Подобно всем другим парадоксам истории, и этот — только кажущийся. Вспомним, как сам Ленин определял врагов своей партии. В статье «О компромиссах» (1 сентября 1917 г.) есть строки, говорящие о буржуазии как о «нашем прямом и главном классовом враге», а об эсерах и меньшевиках — как о «наших ближайших противниках» [188] . Совершенно логично, что и «умеренные» социалисты должны были считать большевиков таким же «ближайшим противником», в отличие от либералов — врага главного, сильного, а потому такого, с которым лучше до поры не вступать в открытую конфронтацию.

Для этой публики были характерны следующие настроения. Правда, приводимое нами свидетельство относится уже к первым дням после захвата власти большевиками, но, судя по всем делам, оно определяло линию поведения «умеренных» социалистов задолго до Октябрьского переворота. Интервьюируя неизвестного эсера, члена подпольной военной организации при «Комитете спасения родины и революции» (см. след. главу), американский журналист спросил: «Зачем же вы объединяетесь с кадетами?» На что получил такой ответ: «Кадеты думают, что они пользуются нами, но на самом-то деле мы пользуемся ими. Когда мы разгромим большевиков, то повернём против кадетов» [189] .

Кадеты, безусловно, были куда ближе к истине в своей оценке, чем этот эсер. Своих, как им долго представлялось, наиболее опасных противников — «умеренных» социалистов — они «приручили» и умело использовали все восемь месяцев февральского режима, да и впоследствии тоже. Но «соглашателям» это вполне могло казаться «использованием кадетов» — ведь благодаря коалиции с ними эсеры вошли в правительство. Для них правительство во главе с либералами выглядело меньшим злом, чем возвышение большевиков.

Почему? Самая очевидная причина — борьба за социальную базу. Основной электорат эсеров и меньшевиков летом 1917 г. составляли не только средние слои города и деревни, но и массы рабочих и солдат. Осенью ситуация стала меняться. Средние слои города отхлынули к кадетам. Но это было ещё полбеды для «соглашателей». Гораздо опаснее был переход куда более многочисленного городского пролетариата и крестьянства (особенно «одетого в серые шинели») на сторону большевиков или левых групп тех же меньшевиков и эсеров. В преддверии Учредительного собрания большевики посягали на эту массу голосов, на те классы, от имени которых эсеры и меньшевики выступали с первых дней Февральской революции.