Через несколько недель был День благодарения. Каждый год мои родители приглашали на обед в честь Дня благодарения одних и тех же людей, и, по мере того как дата приближалась, моя изначальная уверенность, что в этом году обед не состоится, начала сменяться нарастающим страхом, что мать собирается устроить праздник, хотя ее жизнь распалась на две части. Наконец в два часа пополудни в День благодарения я отложил длинное письмо, которое писал Энн, и позвонил матери.

– Алло? – произнесла Роуз. Голос ее звучал мягко, по-девичьи.

– Привет. Это я. Как дела? – Я виделся с ней несколькими днями раньше, но она никогда мне не звонила, а когда звонил я, обычно казалась совершенно безразличной.

– Что значит, как дела? Я готовлю.

– Значит, вечеринка состоится?

– Конечно состоится. А почему ты спрашиваешь? У тебя другие планы?

– Нет. Просто ты не позвонила. Я не знал, собираешься ли ты устраивать что-нибудь в этом году.

– И поэтому у тебя появились другие планы?

– Нет. Я же сказал, что нет. Во сколько приходить?

Роуз помолчала, а затем несколько неуверенным голосом сказала:

– Э… в четыре. Разве мы обычно не в четыре начинаем?

Я принял душ, вымыл голову и побрился, потому что Роуз вечно раздражалась, если я не был безупречно чистым, и сегодня я не хотел выслушивать никаких упреков.

Фрагменты моего письма к Энн лежали на кухонном столе, нацарапанные на листах из блокнота, обрывках бумажного пакета и на папиросной бумаге, которая впитывала чернила, делая каждое слово расплывшимся и мягким, словно свет фонаря в тумане. Я уже получил от Энн второе письмо – в какой-то степени ответ на мое письмо к ней с мольбой рассказать, где живет Джейд.

Я прошел пешком несколько кварталов до Эллис-авеню. Подошел к дому матери и уже собирался нажать на кнопку, чтобы меня впустили в подъезд, но вспомнил, что у меня есть ключи, и к тому моменту, когда я подошел к этой до боли знакомой двери, я будто вновь почувствовал себя ребенком. Во рту стоял странный вкус, и этот вкус связывал меня с громадной мертвой сердцевиной моего детства. Я вошел сам, поднялся на три лестничных пролета, потом вошел в квартиру, негромко постучав, пока отворял дверь.

В воздухе витали ароматы кухни. Густой, ностальгический и вечный запах индейки и сладкого картофеля ошеломил меня своей жалкой насмешкой, словно дверной коврик на пороге разбомбленного дома. Я закрыл за собой дверь и прислушался, не звучат ли голоса. Я надеялся, что не приду первым. Прошел по длинному узкому коридору в гостиную.

Роуз сидела на диване, скрестив ноги, читала «Нэшнл гардиан» и слушала радио. У нее на носу были круглые очки в лакированной оправе, она была одета в зеленый брючный костюм и серую блузку. Комната, по обыкновению, была полна теней, и единственным источником света служила лампа, висевшая прямо за плечом Роуз.

– Привет, – привет я. – Кажется, я слишком рано.

– Это потому, что тебе не терпелось прийти.

Мать не отрывала взгляда от газеты, однако я видел, что она не читает. Ультракороткая волна, на которой работала радиостанция, то и дело исчезала, прерывая Третью симфонию Бетховена.

Я расстегнул куртку, купленную на распродаже военного имущества, и бросил ее на стул.

– Повесь, пожалуйста, – сказала Роуз.

– Сейчас повешу. Кто еще будет?

– Я решила никого не приглашать. – Роуз сложила газету.

– Как так? – Я сел рядом с ней на диван.

– Сомневаюсь, что в данный момент кому-нибудь захочется прийти в мой дом. И я не имею ни малейшего желания пахать в кухне как проклятая, чтобы другие могли как следует пообедать.

– Я думал, ты кого-то приглашала, – сказал я.

– Может быть, ты предпочел бы пообедать с отцом и его новой семьей? Уверена, у них будет полно народу. Иди, если тебя приглашали.

– Я хочу остаться здесь.

– Так что? Тебя приглашали?

Я покачал головой, и в глазах матери отразилось смутное, болезненное удовлетворение. Я понимал, отец не пригласил меня на обед, так как знал, что мать нуждается во мне гораздо сильнее. И меня раздражало, что приходится прилагать усилия, чтобы не сказать об этом вслух.