Не знаю, что она хотела сказать: не уверена до конца, наступят ли месячные или же не уверена до конца, хочет ли она ребенка. Я не стал спрашивать. Я хотел этого ребенка, сам не понимая причины. Мое желание не могло пересилить все возражения, однако возражения не могли уменьшить моего желания. Я не знал, что сказать. Сердце билось в два раза чаще, чем обычно, и я просто обнимал ее.

Двенадцатое августа 1973 года было шестой годовщиной пожара. Каждый год Баттерфилды собирались в этот день у кого-нибудь из своих. В этом году Кит ждал всех у себя в Беллоуз-Фоллз – всего в девяноста милях от нас. Вплоть до двенадцатого числа Джейд не хотела ехать. Она не хотела больше скрывать от Энн, Сэмми и Кита, что мы снова вместе. Однако я был уверен, что Энн каким-то образом знает, к тому же годовщина пожара казалась самым неподходящим временем, чтобы сообщить им такую новость. Но с другой стороны, Джейд не хотелось провести целый день среди родных, находясь в столь ложном положении.

– Ненавижу ездить к Киту. Ненавижу, что он живет так близко. Ненавижу все, что он делает, чтобы продлить жизнь своего дома. Ненавижу фотографии и ошметки семейных воспоминаний. Он, должно быть, думает, что мы семья Романовых. И ненавижу его дом так же сильно, как ненавидит он сам. Он каждый раз тащит тебя на экскурсию, чтобы показать все недостатки дома. Кирпичи, осыпающиеся вокруг камина, пятна сырости на стенах, гниющие половицы. Нет, он живет в доме, построенном в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и мы еще должны огорчаться, что тот не в идеальном состоянии.

Утром двенадцатого числа я проснулся от сигнала радиочасов, когда Джейд уже укладывала в черную нейлоновую сумку смену одежды.

– Возможно, я вернусь еще вечером, но с моей семейкой никогда нельзя знать наверняка, – сказала она.

Прошлось опоздать на работу, но я проводил ее до автобусной станции. Мы оба нервничали. Наше первое расставание с весны. Автобус шел до Бостона, но других пассажиров не было. Водитель был рослый и седой. Он походил на пилота самолета, и я подумал, может, какой-то неискоренимый недостаток характера вынудил его вместо того водить автобус. Джейд остановилась на нижней ступеньке и прижала к груди мою голову.

– Не знаю, что я сделаю, если они начнут говорить о тебе. Во мне от этого просыпается жажда убийства. Я им сразу выложу, что мы вместе, и пусть думают что угодно.

В «Гертруде» никого не было, когда я вернулся с работы. Колин увезла Оливера в Фишкилл, якобы для того, чтобы Оливер поработал плотником, – ее мать перестраивала старый гараж под гостевой домик. Анемон Громмес была в Греции, Нина Штерн – в Лос-Анджелесе. Остальные были просто где-то. Я покормил собак. Еще несколько дней – и щенков можно раздавать и разбирать будки. Я немного посидел на заднем дворе, наблюдая щенячью возню. Я думал о том, как близко собаки подвели нас с Джейд к мысли о собственной семье. Казалось истинным безумием поддаваться подобному влиянию, однако я с готовностью поддавался.

До меня не сразу дошло, но каждая моя мысль помогала подсознанию выстраивать неопровержимый довод в пользу того, что пора позвонить домой. Через пару дней после приезда в Стоутон я отправил Роуз с Артуром по короткой записке, сообщая, что со мной все в порядке. Оба письма отправила Мириам Кей, когда поехала в Торонто навестить сестру: я не хотел, чтобы почтовый штемпель выдал меня. Жизнь вне закона культивирует чувство собственной значимости, и я немного посидел на кухне, держа руку на телефоне и размышляя, можно ли каким-то образом отследить мой звонок домой. Словно герой слезливой гангстерской истории, я рисковал разоблачением – смертью! – чтобы позвонить мамочке. Однако в конце концов законы цивилизации взяли надо мной верх. Так же как природа наделяет нас плотским желанием, чтобы даже женоненавистник смог оставить потомство, так мы благословляем себя чувством вины, чтобы даже самый безрассудный иногда делал правильный, трудный, выбор. Я набрал номер на Эллис-авеню, и Роуз подняла трубку после пятого гудка. Должно быть, она задремала после обеда, потому что в квартире не было мест, настолько удаленных от телефона. Голос у нее был тонкий и робкий, словно у маленькой девочки, которой запретили снимать трубку.

– Это я, – сказал я.

Она молчала, и молчание длилось. Слово пыталось прорваться. А затем она грохнула трубку на рычаги, прервав связь.

Я ждал, немного дрожа, но нисколько не удивленный. Представлял, как она закрывает своими маленькими руками лицо. Затем поднимает трубку, узнать, здесь ли я еще. Снова кладет ее. Надеясь, что я перезвоню. Это было очень похоже на мать, ощущать себя скорее оскорбленной, чем обеспокоенной тайной моего местонахождения и моим голосом в трубке – таким обыденным и спокойным, – обратившимся к той части ее существа, которая чувствовала себя отвергнутой мною, разгневанной оттого, что я не заметил слабых проявлений ее привязанности. Она предлагала мне свою преданность и шанс стать лучше, а я принял ее сдержанность за холодность и купился на сентиментальную влюбленность отца, предпочтя душное объятие указующей путь руке.

Я поднял трубку и снова набрал номер. На этот раз ответил Артур. Услышав его голос, я от изумления замолчал.

– Алло? – повторил он два или три раза.

– Это я, – произнес я.

– Дэвид. О боже! Не могу… Где ты? Нет. Не надо. Ты не обязан…

– Со мной все хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Все прекрасно.

– Ты где-то рядом?

– Нет. На самом деле нет. А что, меня все ищут?

– Мы не знали, где искать. Твой дед хотел нанять частного детектива… Мы дали объявления в газеты, ну, знаешь, такие газеты не для всех.

– Я имел в виду, полиция и иже с ними меня ищут?

– Вполне возможно. Ты возвращаешься домой?

– Что случилось? Как ты оказался у мамы?

– Я съехал со своей квартиры. Квартиры! Из этой дыры, так будет вернее.

– Где Барбара? – спросил я и, пока задавал вопрос, сам догадался.

– Умерла, – ответил Артур после паузы. – Через несколько дней после твоего отъезда. В три ночи. Во сне.

Я хотел встать, но ноги сказали мне, что не стоит. Поднялась отводная трубка. Роуз в спальне, сидит на краю кровати рядом с кондиционером: я слышал его сиплый, усталый гул.