Они прогулялись немного после выхода из ресторана, дошли до Больших бульваров, держась за руки. На улице или на людях Камиль никогда не мог держать Ирэн иначе как за руку. Ему бы тоже хотелось обнять ее за плечи или за талию, и не потому, что так делают другие, — просто ему недоставало этого собственнического жеста. С течением времени сожаления поутихли. Просто держать ее за руку было более сдержанным знаком обладания, и теперь его это устраивало. Ирэн незаметно замедлила шаг.

— Устала?

— Немного да, — выдохнула она, улыбаясь. И провела рукой по животу, словно разглаживая невидимую складку.

— Давай я схожу за машиной, — предложил Камиль.

— Да нет, не стоит.

И все же пришлось.

Было уже поздно. На бульварах еще оставалось полно народу. Они договорились, что Ирэн подождет на террасе кафе, пока он не подгонит машину.

Дойдя до угла бульвара, Камиль обернулся взглянуть на нее. Ее лицо тоже переменилось, и у него внезапно сжалось сердце, словно разделяющая их дистанция вдруг стала непреодолимой. Со сложенными на животе руками, несмотря на живой интерес, с которым она разглядывала вечерних прохожих, Ирэн существовала в своем мире, в своем животе, и Камиль почувствовал себя посторонним. Однако его беспокойство рассеялось, потому что он знал, что разница между ним и ею не имела никакого отношения к любви, а заключалась в одном слове. Ирэн была женщиной, а он мужчиной. Непреодолимость в этом и состояла, но, в общем-то, не большая и не меньшая, чем вчера. Собственно, именно благодаря этому водоразделу они и сошлись. Он улыбнулся.

Камиль все еще размышлял об этом, когда вдруг потерял ее из виду. Какой-то молодой человек встал между ними, ожидая, как и он сам, на краю тротуара, когда светофор переключится на зеленый. «Как же молодежь нынче вымахала, с ума сойти», — подумал он, сознавая, что его глаза находятся на уровне локтя парня. Все растут — прочел он где-то недавно. Даже японцы. Но когда он перешел на другую сторону бульвара и стал шарить в кармане, пытаясь нащупать ключи от машины, подсознание выдало ему недостающее звено, про которое он забыл на полвечера. Имя киноактрисы, на котором недавно остановился его взгляд, наконец обрело всю полноту значения: Гведолин Плейн по созвучию отослала его к персонажу Гуинплену из «Человека, который смеется» [18] и к цитате, которую он, как думал, забыл: «Большие люди становятся тем, кем хотят. Маленькие — кем могут».

— Шпателем прорабатывают плотность материала. Смотри…

Мама не часто тратит время на советы. Мастерская пропахла скипидаром. Мама работает с красным цветом. Она использует его в невероятных количествах. Кроваво-красный, карминный, темно-красный, глубокий, как ночь. Шпатель прогибается под нажимом, выкладывая широкие слои, которые она потом растушевывает маленькими точечными ударами. Мама любит красные тона. У меня мама, которая любит красное. Она ласково глядит на меня. «Ты тоже любишь красное, правда, Камиль…» Инстинктивно Камиль отшатывается, охваченный страхом.

Камиль внезапно проснулся в четыре с небольшим утра. Он склонился над отяжелевшим телом Ирэн. На мгновение перестал дышать, чтобы услышать ее медленное размеренное дыхание, ее легкое похрапывание отяжелевшей женщины. Осторожно положил руку ей на живот и, только коснувшись теплой кожи, только ощутив гладкое напряжение ее живота, понемногу задышал. Еще не придя в себя после резкого пробуждения, он оглядывается вокруг: ночь, их спальня, окно, в которое пробивается рассеянный свет фонарей. Старается унять удары сердца. «Что-то я совсем расклеился», — говорит он себе, заметив, что капли пота скатываются со лба на ресницы и уже застилают глаза.

Он осторожно встает и выходит в гостиную. Проходит дальше в ванную и долго трет лицо холодной водой.

Камилю редко снятся сны. «Мое подсознание ко мне не лезет» — такая у него присказка.

Он наливает себе стакан ледяного молока и усаживается на диван. Чувствует усталость во всем теле: ноги тяжелые, спина и затылок напряжены. Чтобы расслабиться, медленно поводит головой, сначала вверх-вниз, потом справа налево. Старается отогнать образ двух девушек, изрезанных на куски в лофте в Курбевуа. Его преследует чувство безотчетного страха.

«Что на меня нашло? — спрашивает он сам себя. — Соберись». Но голова по-прежнему затуманена. «Дыши. Прикинь, сколько ужасов ты навидался в жизни, сколько изувеченных тел эту жизнь разметили: очередные два просто ужаснее прочих, но они не первые и не последние. Ты выполняешь свою работу, вот и все. Работу, Камиль, а не миссию. Служебные обязанности. Делай что можешь, поймай тех типов или типа, только не позволяй этому заполонить твою жизнь».

Но из сна к нему внезапно выплывает последняя картина. Его мать нарисовала на стене лицо девушки — в точности молодой покойницы из Курбевуа. И это потухшее лицо оживает, развертывается, раскрывается, как цветок. Темно-красный цветок с множеством лепестков, как хризантема. Или пион.

И тут Камиль замирает. Он стоит посредине гостиной. И знает, что в нем происходит нечто, к чему он пока не может подобрать название. Он неподвижен. Ждет, осторожно дыша, с вновь напряженными мускулами. Боится что-то нарушить. Где-то в нем натянулась тоненькая ниточка, такая хрупкая… Не шевелясь, с закрытыми глазами Камиль исследует этот образ: голова девушки, прибитая к стене. Но сердцевина сна не она, а цветок… Что-то есть другое, и Камиль чувствует, как в нем крепнет уверенность. Он больше не позволяет себе ни единого движения. Мысли набегают волнами вдали от него… накатили и схлынули…