– Я воюю за братство, равенство и счастье! – размахивал фужером француз и пьяно глядел на пленившего его русского.

– А я воюю за Бога, Царя и Отечество и в этом вижу свое счастье, – перебил его Рубанов.

– Вы имеете рабов, вы рабовладельцы! – горячился француз. – Люди рождаются свободными…

– Я тоже читал господ Вольтера и Руссо, – отвечал ему Голицын, – но пришел к выводу, что учрежденное природой и Богом не может быть упразднено человеком безнаказанно, уравнение сословий в правах чревато гибелью нации…

– Однако Франция не погибла! – горячился Лефевр. – А напротив, скоро завоюет весь мир. Гений Наполеона возвысит французскую нацию. Я ведь не Анри Лефевр, – разоткровенничался окончательно опьяневший француз.

Шум утих, и все удивленно посмотрели на него.

– А кто же вы, маршал Мюрат, что ли? – съязвил Рубанов.

– Нет? Я граф Рауль де Сентонж, сложивший титул и состояние к ногам любимого императора.

– Весьма неумно! – вздохнул Рубанов. – Титул и состояние следует не складывать, а получать из рук любимого императора…

Гусарам давно надоел заумный спор их командира с пленным. Командир всегда прав! Даже, если неправ… И они занялись женщинами. Взяв гитару, направился к дамам и Голицын, по инерции размышляя о французской революции. «Однако Робеспьер многих дворян уравнял с простым людом. Головы равно слетали с их плеч», – думал он.

Гусары между тем привели еще одну даму, замерзшую в дороге и зябко кутавшуюся в меховую накидку. К радости присутствующих, она оказалась француженкой. Офицеры были приятно поражены ее элегантностью, и говорила она на понятном языке, в отличие от этих полнотелых фрау.

«Будь проклята наша российская склонность к раздумьям!» – чертыхнулся Голицын, любезно предложив гостье единственное кресло, но она решительно отказалась и скромно села на стул.

– Бог ты мой! – восхитился Рубанов, глядя на женщину. – Жив я, или душа моя на том свете в саду Господнем?

– Вы живы! – ответила женщина, улыбнувшись и устало снимая перчатки.

– А я думал, что это грезы… Не может столь редкостная красота осветить сей скромный уголок, – оседлал своего второго конька эскадронный командир и вдохновенно поцеловал тонкую ухоженную руку. – Кто вы, прекрасная незнакомка, – человек или мираж?

– Я скромная танцовщица балета, – ответила дама, – и следую в Петербург, – откинулась на спинку стула.

Это произвело фурор среди офицеров – в таком вертепе – и балерина… Положительно, Бог помогает страждущим!

– Осчастливьте воинов танцем, мадемуазель, – протянул ей цветок Голицын. Взгляд его повеселел и светился удовольствием от вида красивой женщины.

«Где он растение достал?» – мысленно ахнул Рубанов.

Женщина кокетливо улыбнулась Голицыну и пригубила фужер с шампанским. Офицеры тем временем освобождали для нее место, отодвигая столы и убирая стулья.

– Отказ, мадемуазель, будет неуместен, – с завистью глядя на князя, произнес Аким.

– Я станцую, – благосклонно кивнула она и вдруг замерла, увидев графа де Сентонжа.

Он же, побледнев еще сильнее, с бокалом вина подошел и поклонился ей.

Наступила тишина, и раздались аккорды гитары. Сначала неуверенно, а потом все более входя во вкус, танцовщица кружилась и выгибала свое тело, языком танца воспевая любовь, молодость и жизнь.

Офицеры замерли, наслаждаясь женской грацией, изгибом рук и, – о боже! – иногда мелькавшей над туфелькой ножкой. Танец ее кружил голову и будоражил молодую кровь.

– Виват! – дружно закричали офицеры, когда уставшая балерина сделала легкий книксен и поднесла к губам цветок.

Граф де Сентонж, он же Анри Лефевр, молча поцеловал даме руку, а она, в свою очередь, коснулась губами его спутанных густых волос.

– Господа! – произнес он. – Это моя старинная приятельница.

– Виват! – опять кричали офицеры и пили за графа и его знакомую, за женщин, музыку и любовь…

Утром невыспавшийся, похмельный, неудовлетворенный и злой Рубанов повез пленного в штаб армии. Зато оттуда, веселый и довольный, привез орден Святого Владимира 4-й степени и прошение о «допущенной им бестактности по отношению к его превосходительству генералу Ромашову» – так звучал рескрипт Кутузова.

– И вытер саблю о вражеское знамя! – восхитился главнокомандующий: депеша об этом полетела в Санкт-Петербург.

Минул Ильин день, а с ним и жаркое лето. Утра стали холодными и росистыми.

– До Ильина мужик купается, а с Ильина дня с рекой прощается, – приговаривала нянька Лукерья. – Есть сено, так есть и хлеб. – Пекла она с Акулькой каравай из новой ржи. – Для благословения в церковь его понесем. – Целовала тонкими сухими губами душистую корку.