А не здесь вы не можете не ходить !, или Как мы с Кларой ездили в Россию

Аннотация

Дина Рубина "А НЕ ЗДЕСЬ ВЫ НЕ МОЖЕТЕ НЕ ХОДИТЬ?!" или Как мы с Кларой ездили в Россию "Эмиграция, плаванье в океане, все дальше от берега, так что мало по малу покрываешься серебристой чешуей, с залитыми водой легкими; с незаметно выросшими жабрами; эмиграция, превращение в земноводное, которое в состоянии еще двигаться по земле, но уже мечтает о том, как бы скорей окунуться в воду..." Борис Хазанов "Жабры и легкие языка" Семь лет - как время-то бежит, страшно подумать! - семь лет я здесь обливаюсь потом с апреля по октябрь, с октября же по апрель трясусь в промозглой сырости, свитера сушу на переносной батарее. А в Россию - ни ногой. Года четыре назад, правда, сунулась было на недельку, в составе израильской делегации на Международную книжную ярмарку, но в панике бежала: я, как выяснилось, забыла размеры государства, обалдела от ширины улиц, высоты зданий и деревьев. К тому же, друзья задавали идиотские вопросы - правда-ли, что я в субботу не езжу на машине? - тоном, в котором слышался деликатный ужас. Кроме того, на ярмарке, в израильский павильон, где я должна была с утра до вечера отвечать на вопросы граждан, забредало немало сумасшедших и самых разнообразных чудиков. Один, с папочкой подмышкой, - военная выправка - строго спросил: - Вы где живете? - В Иерусалиме. - Ага! - воскликнул он деловито, вынимая папочку: - Очень хорошо. У меня к вам поручение. Я кадровый военный, всю жизнь пишу детские стихи. Вот тут двадцать семь стихотворений, итог творческого труда моей жизни. Вы передадите в издательство, чтоб они там перевели эти стихи на с а н с к р и т. - Вам, по-видимому, не сюда, а в соседний павильон, - сказала я. - В Израиле говорят на иврите. - Это неважно! - ответил детский военный поэт. - Я и имел в виду этот... ну, туземный их язык. Хочется быть полезным своей стране. ...Другой тип, сдержанно-агрессивный, с белым бобриком на затылке, аккуратно подкрался ко мне сзади, тихо спросил, указывая на еврейский календарь в руке: - Скажите пожалуйста, вот это - что значит? - Это календарь, - ответила я доброжелательно. - Еврейское летосчисление. - Нет, вот это: - в его голосе слышался азарт, вкрадчивый восторг и сжатая в пружину ненависть. - Вот эта дата: пять тысяч семьсот пятьдесят третий год. Что это значит? Я взглянула ему в глаза. Сразу все вспомнила, от чего уже отвыкла: остановку троллейбуса на улице Милашенкова, всю обклеенную воззваниями "Памяти", газетенку "Пульс Тушино", чугунные лица таможенников в "Шереметьево". - Это значит, - сказала я вежливо, - что мы себя помним пять тысяч семьсот пятьдесят три года, а вы себя - только тысяча девятьсот девяносто три... И то - не вы, а Европа, и опять-таки не без нашего участия. И - мысленно - сама от себя отшатнулась, будто со стороны услышала свой голос: "вы", "мы"... Это я-то, пишущая, думающая, дышащая по-русски..! Казалось - проведу рукой по грудной клетке, и нащупаю шов, грубый, не зарубцевавшийся, коллоидный безобразный шов на моем, рассеченном надвое, естестве... Словом, в тот раз из Москвы я бежала, как Наполеон в снегу - увязая по колено, по пояс в своих обидах, неутоленной горечи, отчужденная, неприкаянная и - не прислоненная ни к кому, ни к чему. (Собственно, чувство как для еврея, так и для писателя, привычное). Ну, и вот, спустя четыре года, звонят из одного серьезного учреждения, предлагают на этот раз поехать выступать в Россию и Украину, как обычно я разъезжаю по другим странам. Я задумалась, честно говоря. По другим-то странам я разъезжаю, как Офеня с котомками, груженными книгами, пользуясь полной и абсолютной свободой слова - как печатного, так и непечатного. Хоть и сама себя оплатчик, зато сама себе ответчик, сама себе хозяин, сама себе бурлак. Как говорится - "не мята, не клята..." А тут - кто их знает, стелют-то мягко...Только не люблю я все эти государственные конторы независимо от страны проживания. Пока раздумывала - ко мне прицепилась Кларочка Эльберт, директор Иерусалимской русской библиотеки. Мась, говорит, возьми меня с собой. Я тебя не обременю, я тебя слушаться буду. Мы, говорит, там с тобой прорву дел провернем! Знаю я ее прорву дел. Будет, как одержимая, отовсюду книги собирать для своей библиотеки - с населения, с библиотек, с организаций, с издательств. Ведь именно так она насобирала свою, уже знаменитую Иерусалимскую русскую библиотеку. Никто ей отказать не может. Как там у Булгакова? - "Пусть Бегемота посылают, он обаятельный..." Кларик, вообще-то, как у меня уже воспето в романе - дама очаровательная и даже обольстительная, но после тяжелой болезни плохо слышит. Эта, якобы, незащищенность и хрупкость призваны скрывать то очевидное для всех обстоятельство, что Клара - человек государственного ума и выдающихся дипломатических качеств, словом - деятель международного масштаба. К тому же, как попутчик и компаньон она совершенно не обременительна: никогда не будет качать права по пустякам - скажем, спорить - каким транспортом или какой дорогой куда добираться. Она предпочитает во всем вам довериться. Никогда не станет спорить - что готовить на завтрак и какой чай выбрать. Наоборот: предоставит вам возможность налить ей чай, положить на свой вкус сахар и размешать ложечкой. - Я, пожалуй, отдам тебе Кларины документы, - сказал мне ее муж Коля в аэропорту, - она обязательно потеряет. И вообще, присматривай там за ней. Как-то так само собой вышло, что я стала техническим директором концессии. Клара - ее летучим ангелом. Сиреной, какие украшали когда-то носы кораблей. Перед поездкой, дней за пять нас вызвали проинструктировать. Учреждение, повторяю, серьезное. Когда-то организация засекреченная, ну, а теперь - чего там секретить? Но у них, видать, все еще не перестроились. Инструктировали нас в трех кабинетах. В первом сидела девчонка, лет двадцати трех, офицер госбезопасности. Мы чинно уселись, я - справа от Кларика, потому что правым ухом она все-таки что-то слышит, когда движением мизинца вкручивает слуховой аппарат. - Мне не надо вам рассказывать, - начала девочка-офицер, - в какую опасную, тяжелую страну вы едете. Для собственной безопасности, вы должны запомнить несколько жестких правил поведения: прежде всего, в первое подъехавшее такси не садиться, садиться во второе. Я посмотрела на Клару: она сидела с кротким видом. Я люблю смотреть на нее, когда у нее отрешенное выражение лица. Ни за что не скажешь, что в этот момент она прикидывает - не убрать ли директора Форума с занимаемой им должности. - Видишь ли, мотек, - говорю я девочке-офицеру, - я, вообще-то, родилась в этой опасной тяжелой стране, и на моей памяти - первое такси там может проехать в десять утра, а второе - в десять вечера. - Во-вторых, - продолжала та, не обращая на меня внимание, - вы наверное, захотите навестить каких-то там друзей или родственников...? (Она сказала небрежно по-русски - "дачи-шмачи") Так вот, если вы куда-то собрались, вы должны связаться с посольством Израиля и сообщить - куда едете. Потому что, если случится нечто непредвиденное, вы знаете - как Израиль трепетно относится к вопросу перевоза останков на родину. Тут Кларик встрепенулась и спрашивает меня - Чьих останков, мась? Чьих это останков? Я отмахнулась, говорю - расслабься, не дождутся. А девочка-офицер продолжает инструктаж: - Конечно, - говорит, - плохо, что вы летите самолетами. Просто, говорит,- не знаю - что с этими самолетами делается: падают и падают, ну, падают и падают... А вообще, я уверена, что на этот раз все обойдется, и желаю вам приятной поездки. Потом нас завели во второй кабинет. Там сидела баба, тоже офицер. Кларик опять садится от меня справа, чтобы я ей в ухо орала. Ну, я-то, разумеется, выборочно ору, не стану же я ей переводить про падающие самолеты... А та, вторая баба, говорит: - Вы едете в Россию, вы знаете, конечно, какая это опасная страна. Вы должны выучить несколько жестких правил поведения. Деньги и документы носить на теле. Но несколько долларов - в кошельке, чтобы в магазине не лезть в нижнее белье. - Мыться можно? - спрашиваю я серьезно, и та серьезно отвечает: - Смотря по обстоятельствам... К вам на улице может подойти КеГеБе... Нет, это, конечно, не тот КГБ, что вы помните, но никуда он, в принципе не делся. Люди его на своих местах. Так вот, если что - вы ничего не знаете, вы - по культуре. - А разве это не так? - спрашиваю я осторожно, - Мы, вообще-то, всерьез полагали, что мы - насчет культурки. А вы что - планировали поручить нам взорвать завод имени Лихачева? Та и бровью не повела на мой дешевый юмор. Что значит, офицер. - Если к вам пристали и тянут в машину - ногою в пах! Кларик возле меня засуетилась и спрашивает: - Кого ногою, мась, а? Кого ногою? Расслабься, говорю, Кларик. Если понадобится - всех ногою. - Придется купить вам велосипедную цепь. Ее надо наматывать... - На кулак, - подсказала я. - Нет, - возразила она невозмутимо. - Вот, взгляните на эти фотографии. Полезла в ящик стола, и, признаться, я бы не удивилась, если бы она стала демонстрировать фотографии наших обезображенных трупов. Но на фотографиях были дверные ручки разных конфигураций в купе поезда, обмотанные велосипедной цепью. - Вот, - сказала она, - таким образом. И проводника не пускать. - Но...как же? - возразила я, - он же должен билеты забрать? - Не пускать и все, - отрезала она. - Вообще, плохо, что вы поездом едете. Все-таки, самолетами спокойней: днем, на людях. А в этих поездах, да еще ночью - ворвутся в купе, ударят тяжелым по голове, да и выбросят на рельсы... Чувствую, моя Клара стала напряженно вслушиваться: - кого на рельсы, мась? Кого, - говорит, - на рельсы? Я ей - да расслабься, Кларик, проводника на рельсы, кого же еще? Проводника. У него работа такая. - Ну, вот, - говорит нам женщина-офицер. - Кажется, все обсудили. И в любом случае - желаю вам приятной поездки. Вышли мы из кабинета, я Клару под ручку поддерживаю, чувствую - ей на воздух хочется. А нам говорят - нет, еще один инструктаж, самый главный. И попадаем мы в кабинет к молодому такому, улыбчивому мужику. Сели. Я справа от Клары. Мужик говорит - ну, вам уже все рассказали? - Да, -говорю, - мы едем в опасную тяжелую страну. Он поморщился: - Ну... это преувеличение. По России сейчас относительно спокойно можно передвигаться, в поездах Петербург-Москва чисто, тихо... Запомнить вам нужно только одно единственное правило: вовремя пописать. Я решила, что чего-то не поняла. Я ведь в иврите тоже не так чтоб профессор. Сделала внимательное лицо, вдумчивое, говорю: - простите? - Пописать вовремя. - приветливо повторяет он. - У нас ведь как - туалеты повсюду, чуть ли не на взлетно-посадочной полосе. А там - помните, небось какие аэропорты. Запустят вас после сдачи багажа в накопитель, и - никакого туалета, а в самолете воды нет. Так что, помнить и соблюдать: вовремя пописать! Забегая вперед, скажу, что это был единственно дельный совет, которому мы неукоснительно следовали. Нет, чувствую, что дорожные заметки - не мой жанр. Кроме того, это правда - о реке, в которую не войдешь дважды. К тому же, Израиль - не Америка, не Германия, и не Россия, в том смысле, что государство это с основания плывет под парусом национальной идеи и национальной религии. Проще говоря, имя Иегуда (беглое "Юда!" "Юда, тебя к телефону!") шокировать здесь никого не может. Помню, в 89 году на книжной ярмарке в Москве мы с Александром Володиным и Вероникой Долиной бродили по израильскому павильону. И когда поэт Михаил Генделев, проживший к тому времени в Израиле лет пятнадцать, стал окликать во всю глотку известного израильского поэта Хаима Гури: "Хаим! Ха-аим!!", Вероника повернулась ко мне и сказала: "Хочется обхватить голову руками и уползти как можно дальше." Да. Но Хаим - это чуть ли не самое распространенное в Израиле мужское имя. Что поделать. Так вот, прожив в Израиле несколько лет, ты - в этом смысле расслабляешься, переводишь внутренние войска, находившиеся в российских пределах в полной боевой готовности, на другие фронта, а окопы эти зарастают бурьяном. И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там - опять-таки, в этом смысле - все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний. И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились. Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно изменилась. Совсем. Сталa - внутренне - гораздо свободнее, проще, если хотите, - домашнее. И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клариком, значит, путешествуем по России и Украине. Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят - красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же, вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз - наоборот. - А сколько у вас в городе евреев? - спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет: - Да шут их знает... - А? - повторяет она, ласково глядя на шофера. - Шут!! Их!! Зна-ет!! - кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает. - Вот так вы все здесь и сидите, - говорит она, глядя в его белобрысый затылок, - Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились. В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в ком-нибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся. Кстати, чуть ли не основным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную легендарную Одессу. Сейчас уже трудно сказать - почему это свидание как-то не задалось вначале. Мрачный ли весенний день с дождевой пылью, чудовищные колдобины запущенного двора в центре города, страшный подъезд без малейших признаков жизни(вначале дуновение мысли, а по мере подъема по темной загаженной лестнице чуть ли не уверенность в том,что шофер Володя завел нас, двух дур, в безлюдную подворотню, чтобы ограбить и убить...) И вдруг, за железной дверью - вполне комфортабельная, хорошо обставленная квартира с высокими потолками, огромной ванной, и Клара, послушно достающая из чемодана велосипедную цепь: "Мась, мы кого должны ею вязать?" И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя: - Меня, наверное... Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже - безлюдно провинциальной. Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) - на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вы - весок. Я не успевала записывать: -"За безденьги - никому!!" - "Пить-нет!" - Вывеска турбюро: "Мы вам устроим отдых навсегда!" Табличка на газоне - "А не здесь вы не можете не ходить!?" - "Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование" И венец - надпись над писсуаром: "Не льсти себе! Придвинься ближе!" Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах бывшей твоей жизни не покидает ни на минуту. Странно все: люди, говорящие уже на каком-то неуловимо другом языке, любимый твой Ленинград, который надо называть книжным именем Санкт-Петербург, провально-черные подъезды, пахнущие мочой, ощущение повторяющегося навязчивого сна из прошлого, с вкраплением посторонних деталей западной жизни... Была и совершенно кафкианская ситуация в этой поездке. Кстати, в Ленинграде. То есть, в этом...Санкт-Петербурге. Из посольства нам прислали два билета на балет "Жизель", в Мариинский театр. А я, надо сказать, в последний раз была в Кировском лет двадцать назад. И вот, эта тающая люстра над головой, и эта позолота, и лепнина, и маслянисто бархатный тяжелый занавес, и семенящая Семеняка...Черт возьми, я прослезилась, я ужасно расстрогалась. Да, думала я, следя за проносящейся в воздухе Жизелью, да, мы жили в тоталитарном государстве, но мы слушали Растроповича, Рихтера, в нас воспитывали эту могучую тягу к мировой культуре и, между прочим, давали неплохое образование... Я страшно взволновалась. Вот тут, сидя в ложе Кировского театра, я почувствовала, что этих семи лет, прожитых в Иерусалиме, словно бы и не было. Вот тут впервые я ощутила, что именно этот зал с парящей в воздухе известной балериной, эти колдобины в асфальте дорог, эти хмурые лица в проносящейся толпе - была и есть настоящая реальность моей жизни, а ветры Иудейской пустыни, Масличная гора с карандашиком монастыря Елеонской обители - это только один из странных долгих снов... Несколько секунд ощущение затянувшегося сна настолько владело мною, что я зажмурилась, не совсем уверенная в том - что увижу, когда открою глаза. Открываю глаза. Напротив меня в ложе великих князей сидит прославленный генерал израильской армии Ариэль Шарон и мерно хлопает в пухлые ладони, ласково улыбаясь кланяющейся балерине. Я похолодела. Решила, что у меня поехала крыша. В это время Кларик наклонилась ко мне и спрашивает: - Мась, ну-к глянь, это там не Шарончик-ли наш сидит? Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж них своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи. - Он самый, - сказала я. - Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, - невозмутимо отметила она. С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре. Это было завершающее наше турне, выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию Пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью, как стендом. Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем. Далее - мы переходили к завершающему этапу программы: вопросы-ответы. (Так и не могу объяснить, почему во время этих выступлений я напоминала сама себе Великого комбинатора, собирающего деньги на беспризорных детей. Ведь не врала же, не агитировала "за сионизьм", не звала в молочные реки-кисельные берега?... А вот, поди же, не покидало меня чувство, что я кого-то надуваю. Пока не поняла: себя. Это я перед собой придуривалась - ну что ж, мол, вот я свободный писатель, пригласили меня поехать прогуляться за казенный счет на бывшую родину, я и согласилась. Врешь, не свободный. Свободные писатели за казенный счет не ездят, потому что два этих понятия - "свободный писатель" и "казенный счет" - есть вещи несовместные...) Вопросы нам - врать не стану - разные задавали. Вполне, кстати, едкого свойства. Сейчас трудно уже вешать людям на уши лапшу патриотического толка. Контора пишет, как говаривал тот же директор концессии. Газеты доходят, письма идут, радио и телевидение, опять же, просветительствуют...Трудно наше противоречивое государство живописать раем на земле. Приходится честно объяснять, что - да, не рай, что - да,бывает хреново, и довольно часто, но нам нравится... И вот, в разгар полемического сражения на последней нашей встрече в зале культурного израильского центра, вдруг распахиваются обе створки двери и в зал вплывает брюхо Шарона, обрамленное со всех сторон усиленной охраной. И тут, как по команде, зал встает. Ну, просто, что называется в единном порыве. И я бы нисколько не удивилась, если б Ариэль Шарон что-то такое выдал насчет того, что есть, мол, такая партия. Собственно, приблизительно то же он и сказал. По-русски, сильно картавя. - Маленький страна... - сказал он значительно, - Но это наша страна... И тут зал взвыл, весь. Вся престарелая публика, досидевшая до девяносто седьмого в своих размышлениях "ехать-не ехать", критикующая все абсолютно действия правительства Израиля и знающая КАК надо управлять нашей страной вся, повторяю, эта престарелая московско-еврейская публика дружно и громко пустила национальную слезу. И вот в тот момент я поняла, что наша с Кларой поездка себя оправдала.