— Нет-нет, — замахал он руками, — пить я нынче не буду. А вот подарок тебе сделаю. Красивую нерпу я вчера шлепнул. Возьми — твоя. Мясо-то ее тебе ни к чему, а вот шкуру, печенку и сало — бери.

Нерпа и вправду оказалась очень хороша: большая, серебристая, с легким золотым отливом и маленькими перламутровыми пятнышками. В два ножа мы быстро сняли шкуру, обезжирили ее и бросили вымокать в море.

Вечером, возвратившись из маршрута, Коля скинул на землю свой чудовищный рюкзак с образцами (килограммов под сорок было в нем, не меньше!), быстро и плотно пообедал, а потом, ни слова не говоря, схватил ружье и скрылся в тундре. Вернулся он поздно, когда уже все спали, и бросил к моим ногам прекрасный подарок — еще теплую тушку красавца полярного куропача.

Как долго мы ждали этого дня! Пошел наконец омуль! [21] В маленькую рваную сетешку, что стояла в самом основании Моржовой косы, влетело шесть таких красавцев! Пуда полтора отменной рыбы! Трех омулей Кеша подарил нам. Одного на уху, другого на малосол, третьего на согудай (туда же, на уху, головы и плавники всех трех рыбин).

Ах, какой трудный, какой напряженный день у меня будет сегодня! Сети поставить надо (пока всего одну — лед плавает все-таки довольно близко, да и нерпы кругом полно); да еще сделать две выпечки, при этом старые, но хоть немного ходкие дрожжи у меня закончились, остались новые, купленные в Хатанге, судя по всему, совершенно «мертвые»; довести до ума подаренную мне вчера прекрасную нерпичью шкуру, ну и конечно же обед и хлопоты по лагерю с меня никто снять не сможет.

Очень долго возился я с тестом. Господи, чего только я с ним не делал! И «веселил» его сахарком, и ежечасно подбивал и грел своим собственным теплом — не хочет оно подходить, хоть ты тресни! Придется делать закваску — с этих дрожжей толку не будет. А тут еще эта печка-каменушка. Приспособиться к ней мне никак не удается (первый раз была просто необыкновенная, случайная удача), режим ее работы зависит от многих погодных обстоятельств: ветра, давления, температуры. Промучился я до двух часов ночи, а хлеб вышел никудышным. Мои буханки были похожи на красивые золотистые кирпичи: сверху прекрасная румяная корочка, а под нею маленький тяжелый брус вареного теста. Доставая их, с грустью вспоминал я те превосходные пышные караваи, которые удавалось мне выпекать (на примусе!) на Тулай-Киряке-Тас в прекрасном поле семьдесят второго года. Впрочем, тогда все у меня вообще получалось прекрасно. Что поделаешь, ничто в жизни не повторяется, все бывает только один раз!

Уже под утро нас всех разбудил низкий и хриплый гудок парохода, который, похоже, собирался швартоваться к нашему берегу. Ошалелые, вылетели мы из своих спальных мешков. Какой пароход?! Почему?! Как он подойдет к нам сквозь береговые льды?! Кого он привез?! Зачем?! А никакого парохода и не было. Просто в разводьях чистой воды мимо нашего лагеря плыли, весело резвясь, два огромных моржа и трубили во всю мощь. Долго стояли мы, онемев от удивления, а потом Альберт кинулся в свою палатку за фотоаппаратом. Но хороших снимков не получилось (выяснилось это, разумеется, впоследствии), потому что в воздухе висит мелкая мерзкая ледяная пыль, да к тому же, хотя моржи и плыли совсем близко от берега, метрах в пятидесяти, не более, заметить их среди плавающих льдин было очень непросто. Но ничего, главное — моржи поплыли на свою косу. Значит, скоро будет там моржовое лежбище. Выберем время и вместе с верным Турпаном сделаем туда визит для более близкого знакомства.

Ах, как трудно вставал я нынче (обычно-то на подъем я очень легок), да и то сказать: лег-то в третьем часу ночи, да еще эти моржи, а вставать пришлось в половине пятого. Не надо было мне ложиться вовсе. Тем более что погода стоит прескверная: ветра почти нет, но сеет тот маленький, серенький нудный дождичек, на который и внимания-то никто толком не обращает, но который пропитывает человека насквозь хуже любого ливня. Лежит туман, низкое серое небо, кажется, давит на льды, и они, похоже, съежились, посерели. Ничего величественного в них теперь нет — просто грязные серые глыбы, словно где-нибудь на свалке городской окраины в такую же вот ненастную погоду. Мужчины ушли в маршрут, а дамы по такой погоде идти отказались и продолжают спать дальше. Я, убрав завтрак и вымыв посуду, последовал их примеру.

Проспал до обеда. Разбудили меня Коля с Валерой. Коля пришел с обнажения белый как мел: он едва не погиб. Подточенная дождями глыба известняка тонны в полторы весом падала ему прямо на голову. Он же, собирая образцы, не видел этого и даже не попытался отскочить в сторону. Валера, видевший это, страшно закричал и в ужасе бросился в море. К счастью, глыба, пролетая, зацепила за какой-то выступ и рассыпалась на множество кусков. Три здоровенных камня ударили Колю по спине, да так, что парня тотчас вырвало (с кровью!), и он упал навзничь. Шеф, разумеется, тотчас отправил его домой в сопровождении Валеры (сам же с Альбертом остался работать). Я быстро сварил крепкого чаю, добавил в него стопку спирта, дал Коле. Тот выпил и сразу уснул.

Побежал и разбудил наших дам. Тамара отправилась лечить Колю, но тут же вернулась: он уже спал. Нина Кузьминична, развернув рацию, попыталась выйти в эфир, но и эта отчаянная попытка успехом не увенчалась. И вновь, в который уже раз, помянули мы недобрым словом того юркого прохиндея из «Аэрогеологии». А тут еще эти проклятущие льды — до острова Преображения никак не добраться. Ох, и опасно, опасно мы живем!

Сегодня у нас «суббота» [22] , а потому Шеф распорядился устроить праздничный ужин с выпивкой и пригласил соседей. Но как быть теперь, неясно. Какой теперь может быть праздник? Тем не менее начистил я много картошки (еду-то все равно готовить нужно!), поставил мариноваться омулевое филе на согудай, затем отправился собирать дрова.

Прошарашился я по берегу часа два в самом препоганом настроении (да и чему нынче радоваться?!), потом стал мучиться с печью. Как я уже говорил, режим ее работы сильно зависит от погоды. Нынче же погода такова, что у меня не готовка, а чистое мучение. Огонь все время гаснет, дым валит в палатку, а не в трубу, а готовить мне нужно три блюда разом: варить уху, жарить печенку на нерпичьем сале, варить картошку (а дыра-то в печке, между прочим, одна). Да еще всякие нехорошие мысли лезут в голову. Жизнь мне скрашивает лишь приятель — лемминг, которого я зову Сережей. Сережа живет у меня в палатке едва ли не с самого нашего прилета. Он довольно быстро сообразил, что собакам в нашу палатку вход категорически воспрещен, что под печкой тепло, что у меня здесь временами собирается довольно приятная компания. Нас он не боится совершенно: сидит возле печки, смотрит своими бусинками и смешно пережевывает какой-нибудь бурый стебелек. Потом вдруг юркнет под печку, вильнув своим толстым бесхвостым задиком, и появляется уже с другой стороны и оттуда блестит своими бусинками. В палатке Сережа не гадит, на нашу крупу не претендует и поэтому живет у нас совершенно свободно, а иначе давно бы познакомился он с Турпановыми зубами.