Классический опыт ее создателя А. Ухтомского заключался в организации ряда раздражителей для лягушки, которая находилась в состоянии полового возбуждения и любые, даже мучительные импульсы извне, например, прижигание или покалывание, направляла на усиление половой доминанты — «обнимательного рефлекса». Отсюда следовал вывод, что при такой ярко выраженной целеустремленности даже отвлекающие побочные воздействия могут быть автоматически преобразованы в стимул для развития доминирующей психофизиологической направленности.

Выработка коммунистической концепции просвещения в послереволюционной России отличалась крайней агрессивностью утверждений и военной риторикой — научные направления непременно делились на «фланги», «лагеря» и «фронты», выступали под своими «флагами» и «знаменами», дискуссии именовались «полями сражения». Даже затишье в научных спорах лишь усиливало тревогу, поскольку за перемирием скрывалась «тонко маскированная вражеская армия, исподволь, тихой сапой подкапывающаяся под устои нашего воспитательного здания» [29] . Страх беспрестанных «подкопов» и бесконечные разоблачения «многообразной», «хитрой» или даже «хмурой» маскировки походили на элементы паранойи и особенно обострялись в тех случаях, когда речь шла о биологических пределах способности человека воспринимать воспитательные влияния.

Любая наука рассматривалась как «боевая классовая практика», вопрос о воспитании с первых же лет революции стал «классово-боевым, остро-боевым» [30] . Даже соблюдение санитарных норм представало «боем с насекомыми и грязью» [31] . Все эти битвы были неизбежны, если учесть «способность пролетариата как класса к единственно правильным философским обобщениям» [32] . Фронт мог быть и «психологическим», и «биологическим», и «социологическим», а данные традиционной психофизиологии не должны были являться препятствием для победы в советском «педагогическом штурме». Поднимался вопрос о «методах военизации педагогической работы» [33] .

Рассказы о бойнях «с реальными артиллерийскими и прочими подробностями» были для детей «несравнимы по мощному, здоровому своему влиянию с чудесными выдумками о великанах и феях» [34] . Взамен ненависти к злым колдунам создавалась «творческая классовая ненависть» [35] . Учитель должен был предстать «вождем и образцом для красной детской армии… смелым воином, всегда готовым к кровавому бою, и убедительным проповедником, увлекающим массы в революционный поток» [36] , будто воскресла эпоха религиозных войн и детских крестовых походов.

Одной из наиболее значимых для педологии была проблема полового воспитания. Западные просвещенцы, по мнению А. Залкинда, были заинтересованы в неравноправии обоих полов, стремясь как можно раньше «оторвать половину трудовой человеческой массы от тех боевых, классовых позиций, на которых обретается вторая, мужская половина» [37] . Второй, не менее актуальной проблемой было содержание переходного периода, ведь в преддверии половой зрелости подросток особенно восприимчив к воспитательным влияниям, несмотря на возможные проявления им агрессии, замкнутости, возбуждения или болезненной сосредоточенности интереса на половой сфере. В этих случаях А. Залкинд пользовался своеобразно механистической трактовкой понятия сублимации, невольно создавая образ глобальной машинерии и предлагая «переключать избыточную энергию», «преобразовывать половую доминанту» или «перемещать психическую активность» на социально-творческие пути. Требовалось кропотливое выявление и развитие «замаскированных» коллективистских тенденций в психике подростка — иной раз оказывалось достаточно одного «толчка в самое чувствительное место, чтобы эта маскировка была взорвана» [38] .

Благотворное влияние коллектива, восторг общественных устремлений и организованные воздействия чуткой педагогической среды должны были выправить распущенного подростка, даже если речь шла о детской проституции или о врожденной гипертрофии половых влечений, ведь именно «дезорганизующие нагнетания хаотической среды превращали холмик анатомического дефекта в Монблан полового уродства» [39] . Новая система общества обещала создать «сублимирующую атмосферу», «чистый, здоровый, сублимирующий воздух» взамен прежнего, отравленного «сверхсексуальными миазмами» [40] . К тому же лишь социально-творческая сублимация могла освободить ребенка из плена болезненной религиозности, «в корнях которой слишком часто пугливо трепещет запутавшаяся сексуальность» [41] . Никчемный романтизм, завороженность мистическим туманом и эгоцентрическая направленность буржуазного искусства «вынуждали» к его радикальной переоценке — в этот список попадала «вся почти дореволюционная художественная, в том числе и специально детская, литература, все почти искусство, уделявшие чисто половой романтике (явной и замаскированной) в десятки раз больше места, чем последняя того социально и биологически заслуживала» [42] .

Рассуждая о необходимости ненавязчивого повышения «половой грамотности молодняка», А. Залкинд успокаивал излишне идеологически чутких оппонентов, что здоровый интерес человека к собственному телу не идет вразрез с основными задачами социалистического строительства: «В этом гигиенизме, в основе, нет грубого шкурничества — в нем господствует принцип социально-ценностного подхода к организму как к классовой творческой машине, которую в интересах революции следует рационально использовать» [43] . В этой связи предлагалось развернуть борьбу за оздоровление полового быта: «Много поклепов сыпалось на юношеские головы по поводу якобы господствующего в молодняке полового разгула, но десятилетие подытожило все материалы и сняло позорное обвинение с советского молодняка» [44] .

Революционная эпоха обостряла вопрос о «трудных детях», требовала организации домов для сирот и беспризорников, а также выработки особой методики воспитания этих детей. Надо сказать, что контингент детдомов рассматривался педологами как вполне благодатный «материал» для воспитательных воздействий, ведь беспризорники не были отравлены мещанским или крестьянским эгоизмом и шкурничеством, а, напротив, имели ряд первичных «навыков коллективизма». А. Залкинд справедливо призывал именовать их «временно выбитыми из колеи», а не «дефективными и дегенератами». Даже характер и поведение выраженного психопата считались более доступными для «планового регулирования» [45] , чем внутренняя жизнь сытого эрудита с «паразитическими установками». Особенно легко поддавались влиянию новых методик воспитания, по выражению А. Залкинда, «организмы из неимущих общественных групп» — пролетариата, беднейшего крестьянства или маргиналов, — было лишь необходимо создание специальных целевых соблазнов «для воспитываемых организмов» [46] .