— Я говорю, что дом треснул, — настаивал на своем Феликс.

— Это не ты говоришь, — заметила Марина, — это тема уже.

— Я имею в виду, что он натурально треснул.

— Ну да, так оно и есть.

— Чего делать-то будем?

— А что тут поделаешь, тема.

— Не лапидарничай.

— Сам такой. Ничем не связанный дом обязательно треснет, а после развалится.

— Может, нам маленького завести.

— Слушай, вот этого вот не надо.

— Мариша, чего тебе не хватает? — Яков нечаянно расслабил мышцы лица и едва успел поймать в ладонь капризную росину.

— Чего мне не хватает? Один мужик сует пальцы свои куда попало, другой без конца цепляет на морду всякую дрянь, а я тут с ведрами одна…

— Но, любимая, — вытащил смиренно пальцы из трещины Феликс, — ведь с самого начала свиньями восторгалась только ты.

— Не смей их так называть.

— Хорошо, элитными сычуаньскими хрюшками по две с половиной тонны за хряка интересовалась только ты.

— Тем не менее животные эти кормят еще и тебя, и этого прихлебателя.

— Я не прихлебатель, — ничуть не обиделся Яков, — я художник.

— Где же твои художества, художник?

— Вон там, — Яков показал пальцем вниз, на сарайчик со свиньями.

— Хрюшки мои! — Марина выкатила вперед налитые кровью глаза, и когти на пальцах у нее стали вдвое длиннее.

— Хрюшки твои, а художества мои, — пояснил Яков.

— Все дело в том, — совершая какие-то пассы, перебил Феликс, — что у нас нет общего хобби. У нас провисает досуг.

Марина вдруг неожиданно и страшно успокоилась. Весь ее грубый, большой организм, секунду назад напоминавший атакующего осьминога, обратился вновь в подобье обаятельного прямоходящего непарнокопытного.

— Ну да. Только что делать?

— Остается завести китаянку, — влез опять Яков.

— Это почему ж китаянку?

— И почему это остается?

— Начну с конца. Почему остается. В ночных клубах шумно, душно, и если вовремя не вмазался, то надо постоянно пить. В театре мне все время хочется писать и плакать. Кинематограф покончил с собой. В саунах по колено сальмонеллы, а боулинг слишком круглый.

— А если книжки читать вслух, в гамаке?

— Нельзя. Если читать книжки для людей, то можно олигофреном сделаться, а от приличной литературы постоянно меняется образ мыслей. С нами станет трудно общаться, и мы растеряем всех заказчиков. Потому остается либо мочиться на стену кто выше, что я при Марине делать стесняюсь, либо завести китаянку. Кроме того, у Липченко есть китаянка, у Осипенко аж две, одни мы как невесть кто…

— А зачем она? — заинтересовалась Марина.

— Во-первых, польза. Убирать, стирать, готовить… хрюшек кормить.

— Я ей покормлю!

— Ладно, хрюшек она может и не кормить. Во-вторых, потеха, на коленки посадить, погладить, туда-сюда. В-третьих, ее можно научать русскому языку и другим забавным штукам.

— Занятно… — Марина прихрюкнула, и оба мужчины наконец улыбнулись.

На следующий день все вместе отправились в Лыткарино. В обычном супермаркете китаянка стоила десять тонн условных знаков, а на Лыткаринском овощном рынке на двадцать долларов дешевле.

Ярко-розовый, с голубой полосой по бортам и желтыми номерами «Pajero» веселейшим образом мчался по окружной. Машину вел Феликс. В целом он старался вести пристойно, лишь изредка не выдерживал и подталкивал в задний бампер какие-нибудь печальные «Жигули».

Только что прошел дождь, и жидкая грязь под ногами посетителей рынка сладко блистала. Блистали яркими белейшими ежами сырые полиэтиленовые тенты, поблескивали мокрые авезентовые куртки продавцов. Рынок попивал «Русскую», суетился, а в дальнем его конце, сверкая мокрой рубероидной кровлей, располагался напоминающий постнуклеарный блиндаж низкий параллелепипед склада, принадлежавшего китайскому общежитию. Возле этого строения и остановился розовый автомобиль.

Феликс позвонил Стасу Липченко, чтобы узнать форму стука, на который реагируют китайцы. «Три точки, три тире, три точки,» — повторил за Липченко Феликс. Яков постучал. Его крошечная, сжатая в кулачок интеллигентская лапка смотрелась нехорошо и дико на фоне громадной ржавой двери с крошечной замочной скважиной и без каких-либо иных выпуклостей или впадин. Попадись эта картина на глаза патриотически настроенному сырнику, и не миновал бы Яша инъекции цветных металлов. За дверью послышались далекие, вроде как детские, чужеземные голоса. «Апельсины из Марокко…» — Яков оглянулся и постучал еще раз, не глядя. Вскоре между дверью и стеной возникла на долю секунды щель. Из нее скользнул крошечный китаец в пиджаке с блесткой.

— Си няти милеся? — поинтересовался он с младенческой грозностью.

— Чайнагёл нам вынеси в постоянное пользование.

— Деська.

— Десятка, девушка или денежка?

Китаец показал десять вымазанных в чем-то сиреневом пальцев. Яков достал из кармана карточку «Visa».

— Есть машинка, или за бумагой бежать?

Китаец сладенько улыбчиво потупился и юркнул куда-то за угол. Яков и Феликс поспешили за ним.

Внутри бетонного короба без окон, под охристо-зеленым потолком, в свете двух оранжевых сорокаваттных ламп располагались горизонтально две полутораметровые шестерни. Соединяла их черная в масле цепь, похожая на мотоциклетную, каждое звено ее было величиной с крупную кошку. К звеньям с внешней стороны приварены были крюки, на которых вверх ногами висели девушки, глядя азиатскими, неясного цвета глазами на покупателей. Покупателей было мало: семейная пара, очевидные молодожены; юноша в плеере с наглыми красноватыми глазами; тридцатилетняя женщина с прямыми вертикальными складками у губ, наверное, преподаватель словесности.