— Нет, увольте. Я исчерпала вербальные методы спора. Я просто побью эту журналистку, и учтите, что это не эвфемизм: драться я умею, я выросла в ташкентском дворе.

Вижу, моя издательница сильно смутилась… да деваться некуда — уже дала слово журналистке.

Ну, думаю, пеняйте на себя!

В договоренное время является в павильоне ярмарки на стенд издательства чудовищная баба: лохматая, в каком-то ватнике, в огромных кроссовках… начинает разматывать проводки… Ну, все, думаю, на эту точно брошусь. Это даже оригинально, и вполне по-русски: скандал-рукоприкладство писателя на книжной ярмарке на фоне своих книг.

Тут лохматое чудо в ватнике включает диктофон и говорит:

— Прежде всего, госпожа Рубина, скажите, каково это: жить в единственно демократической стране региона, окруженной океаном врагов?

И я бросилась на нее. И крепко обняла…

Картинка по теме:

В один из ослепительных осенних дней я опять оказалась в любимой Италии. Просто зарулила по пути из Москвы в Иерусалим. Мы с моей подругой иногда встречаемся так, на нейтральной территории. Нейтральной территорией оказался на этот раз городок Сорренто.

Ив последний перед отъездом день она уговорила меня «шикануть», пообедать в знаменитом рыбном ресторане в порту Марина Пикколо. Стоял жаркий день, вполне обеденное время; к деревянному настилу ресторана, что выдвинут был на сваях прямо в море, выстроилась приличная очередь хорошо одетых людей: ресторан был весьма недешевым. Иногда к вывешенному на треноге меню подваливала какая-нибудь бродячая студенческая парочка, но, едва бросив взгляд на цены, немедленно отваливала.

В терпеливой этой очереди моя общительная подруга разговорилась с пожилой интеллигентной, и, вероятно, очень богатой индианкой в роскошном сари. Приветливая и сдержанная одновременно, та поинтересовалась — откуда мы и, выслушав ответ — всегда забавно наблюдать этот «обвал лица»: опущенные губы, сведенные брови… — расстроилась за нас. На прекрасном английском принялась журить за «бесчеловечное обращение с палестинцами», советовала примириться с ними. Несколько раз повторяла, что ее страшно волнует участь палестинцев, «ведь пока мы тут с вами лакомимся устрицами»…

Моя подруга не так давно вернулась из поездки по Индии, и когда мы уже сидели за своим столиком, и с аппетитом, настоянным в очереди, уминали хрусткую корочку жареной рыбы, она все вспоминала голопузых, грязных и голодных индийских ребятишек, что облепляют туристов, протягивают руки-палочки, умоляют — госпожа, я не ел два дня…

— Боже, — меланхолично повторяла она, поминутно оглядываясь на строгую и красивую госпожу в очень дорогом, по всей видимости, сари, — боже, глянь на эту старую лицемерную суку, — ее волнует судьба палестинцев!..

— НЕ ПРОБОВАЛИ НАЙТИ В СОРРЕНТО ВИЛЛУ, ГДЕ ЖИЛ ГОРЬКИЙ?

— О, я далека от поисков всяческих мемориальных досок. Да и к Горькому достаточно спокойно отношусь. Возможно, меня могло бы привлечь что-либо, касающееся Чехова… да и то не уверена. Помню, в Ялте, на экскурсии в доме Чехова, после слов экскурсовода «а теперь пройдемте в спальню писателя», — один из экскурсантов остановился и возмущенно сказал: — Нет, я не пойду в спальню Чехова! Спальня — место интимное, домашнее. Вы что, свою спальню тоже всем на обозрение выставляете?

В конце концов, разве писатель не в книгах остается? Все остальное — туристическая суета. Ну, был, ну, пил, ну, волочился за какой-нибудь юбкой…

– КАК-ТО ВЫ ПРОВЕЛИ ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ РАСПАДОМ СОВЕТСКОЙ ИМПЕРИИ И ГИБЕЛЬЮ АТЛАНТИДЫ. В ДРУГОЙ РАЗ НАЗВАЛИ СВОЙ РОМАН «ПОСЛЕДНИЙ КАБАН ИЗ ЛЕСОВ ПОНТЕВЕДРА» «БЕГСТВОМ» В ИСПАНИЮ. ВАШИ КНИГИ ВЫХОДЯТ В РОССИИ, ЖИВЕТЕ ВЫ В ИЗРАИЛЕ, ПУТЕШЕСТВУЕТЕ ПО ВСЕМУ МИРУ ВСЕ-ТАКИ: К КАКОМУ КУЛЬТУРНОМУ ПРОСТРАНСТВУ ВЫ ОЩУЩАЕТЕ СВОЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ? СЧИТАЕТЕ ЛИ ВЫ СЕБЯ РУССКИМ ПИСАТЕЛЕМ, ЕВРЕЙСКИМ ПИСАТЕЛЕМ, ИЗРАИЛЬСКИМ ПИСАТЕЛЕМ ИЛИ ПИСАТЕЛЕМ ТРЕТЬЕЙ (ЧЕТВЕРТОЙ) ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ? КЕМ ВЫ ОЩУЩАЛИ СЕБЯ, БУДУЧИ, НАПРИМЕР, В ВЕНЕЦИИ?

Сначала — о культурном пространстве. Вы можете определить точно, к какому культурному пространству принадлежал, скажем, Казанова, с его знанием многих иностранных языков, с его скитаниями, наконец, с армией его разноплеменных любовниц?

К какому культурному пространству принадлежал Калиостро? Граф Сен-Жермен? Вы скажете, что это несопоставимые вещи, а между тем, писательство — это и авантюра, и скитальчество, и чародейство, и спиритизм. Наконец, это — подсознательная (или вполне сознательная, как в моем случае) постоянная неутолимая жажда выбраться из предназначенного тебе рождением и воспитанием культурного пространства… Писатель может бежать куда угодно, в любое культурное пространство (тут все зависит от его эрудиции, таланта, ну, и умения натягивать на себя чужие «шкуры»).