– Ну, что ты имеешь сказать?

– Я? – Я усмехаюсь. – Я думал, ты мне что-нибудь скажешь.

– Мне как-то нечего.

– О-ох-х…

– Не охай. Рассказывай о наболевшем.

Эти беседы с Натальей стали для меня словно чем-то совершенно необходимым. Как воздух, вода… Этот голос, слова, эта трубка, в которой она, – меня теплят. Я плачусь Наталье, не скрывая своих помутнений. Она слушает. Мне это приятно.

– Я вчера стер все свои записи на кассетах: Боба, Цоя, Кинчева, Майка, – принялся признаваться. – Весь день потратил. А сегодня жалею.

– Дурачок, – определила Наталья. – И зачем?

– Не знаю. Делать нечего было. Стер. Теперь кассеты тихонечко шелестят. Ладно, все равно, слова – это ложь. Любые слова… А ты чем занимаешься?

– Так… зарядку делала.

– Зачем?

– Ха!.. – Но Наталья задумалась. – Ну, хотя бы по привычке.

– М-да. Хорошая, в целом, привычка. А у меня привычка – мучить себя. Я мазохист.

– Ты садист. Ты мучаешь окружающих.

В мою комнату вторглась сестра:

– Дай «Шабаш».

Я заслонил трубку ладонью, ответил:

– Нету, стер.

– Что?

– Стер все кассеты. Нет ничего.

Сестра прошипела ряд неприятных мне слов.

– Уйди! – злюсь. – Я беседую.

– Идиот.

Сестра еще пошипела, взяла пару кассет. И ушла.

– Что там у тебя? – голос Натальи.

– А, так… Сестра ничего не понимает.

– Почему? Она вроде умная.

Мне пришлось объяснять:

– Дело в том, что меня понимают лишь сумасшедшие люди, а с таковыми я не общаюсь. Они от меня скрыты. Их уже заперли, заточили, а меня не заметили… Наталь, я уехать хочу! – не выдержав, вскрикнул. – Хочу вдаль. Поездами на запад. Тыдышь-тыдышь… Долго, спокойно… В Петербург мне надо, на берег Фонтанки. Встать, осмотреться… Там сейчас плюс один… Нет, – пришел в себя, – бред это всё – поезд, Фонтанка. Как там в институте?

– Ничего, – спокойный ответ, – сессия. А ты окончательно бросил?

– Кажется, да. Мозгов не хватает.

– Дурачок. И куда потом?

Я вздохнул:

– В гегемоны пойду. Трудиться буду в поте лица своего. Хлеб буду есть.

– Дурачок, – повторила Наталья жалеющим тоном.

Она учится на пятом курсе и тоже не понимает меня. Да и сам я не понимаю себя. В мозгу всё туманно.

– Я знаю, – ответствовал я. – Но дурачки тоже имеют право на выбор. Мне грустно. Хочу людей полюбить.

– Всех? – усмешка царапнула ухо.

– Да, всех. Все достойны любви.

– Нет, достойны из них единицы. Да и то не бескорыстной… Люди – они очень злые.

Наталья заговорила серьезно, а меня тянет по-детски с ней спорить. И спорю:

– Они добрые. Они добры в основе своей. В основе хорошие, светлые. Соскоблить только всю эту сажу… – Я стал бредить, для удобства закрыв глаза. – Люди – главное богатство планеты. Я люблю их. Хорошие, светлые…

– Да никого ты не любишь! – крикнула собеседница. – И всё, прекрати!

Бред растворился. Я открыл глаза и признался:

– Да, Наталь, я никого не люблю. Ты права. Пошли они!..

Мы помолчали.

– Слушай, – полушепот Натальи; такой полушепот, что у меня мурашки забегали по хребту. – Слушай, а зачем ты Марину Есениным мучил?

Я не ответил – я растерялся. Ожидал от этого полушепота чего-то другого. Не вопроса о ней…

– Это она тебе, – наконец нервно хрипнул, – она сама рассказала?

– Ну да. Подошла и так испуганно, что вот прижал к стене и стал прямо в лицо про нож, лезвиё… Нельзя так пугать девушек.

– Можно.

– Эт почему? – снова усмешка в ухо.

– Потому что люблю ее.

– Эх, дурачок, – жалеющий вздох. – Она любит другого. Так что… Ты лишний.

– Я знаю, – смело ответил, хотя ничего и не знал. – Знаю. И что? Я люблю, как блаженный Петрарка, как обреченный на смерть Валентин.

– При чем здесь Валентин? У тебя все перепуталось.

А я продолжал бухать в трубку:

– Да, такова судьба. Так суждено мне любить. Пусть это слабость, пусть обманчивый сон, но все равно. Любовь – это главное.

– Ты как-нибудь успокойся, – попросила Наталья. – А то мне страшно становится.

– Я спокоен и тверд…

– Сын, стол накрыт! – традиционно объявил папа.

– Иду! – крикнул я, и Наталье: – Зовут ужинать.

– Что ж, приятного аппетита.

4

Ужинали, как принято, в зале. Телеприемник «Рубин» делился однодневными страстями эпохи. Плавно качалась пустота семейной беседы. Я не беседовал – скоренько ел, подавая в желудок продукты для продолжения существования.

Пожелав доброй ночи, отправился в свою комнату. Разделся, улегся в кровать. Но уснуть нелегко. В голове бухнут мысли, мечутся с идиотским упорством. Эти ненужные мысли, они пожирают клеточки мозга, иссушают его.