– Так, чтоб не копался, через сорок минут стартовал в школу, – инструктирует мама, в паузах между фразами нанося помадой последние штрихи. – Талон на обед на холодильнике. Я сегодня у Митрофановны пораньше отпрошусь, часам к пяти буду дома. Да! Сменку не забудь.

– Уже в портфеле.

– И справку от врача в портфель положи прямо сейчас.

– Да я с вечера уже положил, когда портфель собирал, не волнуйся.

– Мм… – Мама с сомнением посмотрела на меня. – Портфель с вечера собрал? Это что-то новенькое в программе нашего цирка. Может, ты еще с вечера начнешь и обувь свою чистить?

– Ага, чистить обувь вечером, чтобы с утра надевать на свежую голову, – согласился я, переминаясь с ноги на ногу. Аппетит перешел в голод, и меня как магнитом тянуло на кухню, из которой несся соблазнительный аромат запеканки. – Давай беги в свою БАНю [1] , опоздаешь.

Мама крутанулась от зеркала, впрыгнула в сапожки и уже в дверях пожелала:

– Удачи на контрах, ни пуха ни пера!

– К черту, – постучал я по косяку, закрыл входную дверь и, нетерпеливо урча, рванул на запах.

В чреве еще горячей духовки покоилась чугунная сковородка, а в ней – моя прелесть! – восхитительное, с золотистой хрустящей корочкой, полукружье запеканки с изюмом. Лет до двадцати пяти лишний холестерин в организме не задерживается, поэтому я смело шмякнул поверх этого великолепия две ложки густой сметаны, посыпал сахаром, и за ушами затрещало.

Из радио донеслись знакомые аккорды, а затем тонкий девичий голосок энергично воскликнул:

– Здравствуйте, ребята!

И сразу за ним уже мальчишечий:

– Слушайте «Пионерскую зорьку»!

– Давайте, пацаны и пацанки, зажгите утро! – откликнулся я с готовностью.

Прихлебывая ароматный чай с лимоном, я наслаждаюсь радио. Не оторваться, честно! Высочайший профессионализм и редкого качества атмосферность. Надо иметь немерено таланта, чтобы на протяжении всего выпуска так поддерживать высокую ноту оптимизма и вливать такой заряд энергии, ни разу при этом не сфальшивив. К концу передачи казалось, что даже подмороженный сумрак за окном тепло подсвечен добрыми ожиданиями. Совершенно неожиданно поймал себя на том, что с задором подпеваю вслух, похлопывая ладонями по столу в такт мелодии: «Буквы разные писать тонким перышком в тетрадь…» [2]

Шмяк. Я почти физически почувствовал, как от души с противным треском оторвалась и улетела куда-то вниз, рассыпаясь, чешуйка цинизма, одна из многих, накопленных за последние десятилетия. Пока только первый фрагмент той брони, что нарастала надо мной из года в год, как ледовый щит Гренландии, отгораживая от живительного тепла этого мира. Приятно щекотнула радость очищения, родственная тому почти животному удовольствию, что возникает в бане после долгого похода, в котором уже привычно не ощущаешь на себе корку из пота и грязи.

Я прислушался к себе. Пожалуй… пожалуй, я только что разменял часть накопленной стервозности на заряд идеализма. И этот размен пришелся мне по душе. На мир вокруг искрящейся изморозью опустился тонкий налет доброй сказочности.

И пусть кто-нибудь, скривив харю, бросит мне за это презрительное «совок» – да я лучше буду верить в сказку, чем в мир из сволочей вокруг! Каждый слышит, как он дышит! Мне нравится жить в атмосфере социального оптимизма и братства и не мерить счастье батонами сожранной колбасы на душу человека.

Я замер, почувствовав, что только что задел краем какую-то важную мысль. Ухватившись за только что прочувствованное, начал осторожно разматывать клубок:

«Атмосфера социального оптимизма и братства. Да, это она, квинтэссенция СССР. Впервые в истории человечества удалось добиться преобладания такого мироощущения в обществе. Именно ее, этой атмосферы, мне так остро не хватало там, откуда я, слава тебе господи, вырвался. Именно по ней я, сам того не осознавая, ностальгировал. Кто ее не ощущал, тот этой ностальгии не поймет. Поди объясни слепому концепцию цвета или глухому – звука. Поди объясни, как это ощущать всем существом, что это – МОЯ страна, это – МОЙ народ».

Я пружинисто выпрямился посреди кухни, повернувшись лицом на юг, и прикрыл глаза. Мысленно потянулся правой рукой на запад. Вот мой Таллин с моим Старым городом, и я погладил мыслью крепостную стену. Моя Рига, мой Домский собор – я нежно обвел указательным пальцем вокруг шпиля. Дальше, дальше на запад. Мои леса Игналины пощекотали ладонь и смочили брызгами озер. Моя Куршская коса – я зачерпнул и любовно просыпал между пальцами золото дюны. Вот царапнули обильно политые кровью моего народа проломы в метровых стенах фортов Кенигсберга. Какой, к черту, Калининград! Только Кенигсберг. Мой!