Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось – он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идиш – европейское образование, как ни крути… Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.

– Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! – крикнул Штыкерголд.

– Je ne c’est goy! – обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. – Их бин аид.

– Нет, ты гой!! – заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. – Финита газэта! Если б не эти… я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!

– Их бин юде, – грустно проговорил его преосвященство. – Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.

Витя поморщился.

– Послушайте, – мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. – Вот этим вы могли бы не спекулировать.

– Поц! – заорал грубиян Штыкерголд. – Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже велький хлопчик, поц!

– В католическом молитвеннике нет такой молитвы, – виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного «цуккетто».

Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет…

– Монсеньор, – проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, – я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота, Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность. И уж конечно мы не могли себе представить, что господина Штыкерголда вызовут в канцелярию премьер-министра.

– Финита газэта! – завопил Штыкерголд и лягнул Витю ногой под одеялом.

– Мар Штыкерголд, – с вежливой тоской сказал Витя, – перестаньте вопить мне в ухо и уберите подальше вашу волосатую ногу. Тоже мне, одалиска…

– Ты у менья получишь пицуим! Ты у менья получишь отпускные! – продолжал утомительно скандалить Штыкерголд. – Я тебья упеку у тюрэмну камэру вместье с твоей варьоватой Зьямой! Финита газэта! Иди к нему тепер нанимайся! Он тебья пристроит в свой Нотр-Дам, этот гой обрэзанный!

Зазвонил телефон. Перегнувшись через кардинала и виновато приговаривая «пардон, пардон…», Витя снял трубку. В ней что-то ласково журчало, перекатывались жемчужные струи струнного аллегро реминорного квартета Шуберта «Девушка и смерть».

– Прекратите еврейский базар! – попросил Витя Штыкерголда. – Я ничего не слышу. Алло?

Это был контрабасист Хитлер. Его интересовало несколько специальных вопросов по оркестровым партиям.

– Простите, – сказал Витя. – Я безумно занят. Мне еще сегодня газету делать.

– Финита газэта! – крикнул попугай Штыкерголд.

– Но я ведь увижу вас на репетиции? – утвердительно спросил ласковый Хитлер.

Витя почувствовал тяжесть в мочевом пузыре и подумал, что сейчас придется перелезать через кардинала, который лежал с краю, а это так, черт возьми, неловко, и как это по-французски элегантней выразиться… Не писаться же в постель…

Как на грех, его преосвященство архиепископ Франции успел водрузить на голову папскую тиару. Он достал ее откуда-то из-под Витиной кровати, отряхивая от пыли и качая головой, и это тоже было чертовски неловко – да, под кроватью не подметали с прошлого Песаха…

Витя с извинениями приподнялся, закинул ногу на кардинала и принялся грузно перелезать через него, одновременно пытаясь отвлечь его преосвященство (да нет, его святейшество!) от этого малопривлекательного зрелища.

– А ведь там у вас, в Латинском квартале, в одном симпатичном кабачке на улице Лятран превосходно готовят свинину под белым соусом! Мы могли бы с вами недурно пообедать, – как еврей с евреем, – ваше святейшество! Представляю, хо-хо! – что сказала бы на это Зяма…

Вдруг он обнаружил, что продолжает держать в руке телефонную трубку.

– Витя! Ау! – послышался оттуда голос Зямы. – Ты спишь или спятил?

– Да! – воскликнул он заполошно, просыпаясь. Он сидел на кровати, в полном одиночестве, если не считать старушки Лузы, свернувшейся там, где только что лежал в пыльной папской тиаре кардинал Франции, настоятель Собора Парижской Богоматери, его преосвященство монсеньор Жан-Мари Люстижье.

– Зяма? Который час? – испуганно спросил он. – Что? Ты откуда?