Шрифт:
– Ну?!
– спросила я, подбежав к витринам.
– Быстро говори, в чем дело, меня на пять минут выпустили.
Сенька покусал нижнюю губу, оглянулся в переулок и сказал:
– Вот что происходит: этот сон твой, Григорий, не простой.
– А какой?
– не поняла я.
– Это же вещий сон, понимаешь? Все так и было с ним. Потом. Он из окна башни прыгнул.
– С чего ты взял?
– Я читал. Я все воскресенье в библиотеке просидел. И еще пойду, Сенька сглотнул и подвинулся ближе. Свет витрин синевато-холодными бликами играл на его скулах.
– Плохо дело, Григорий. Оказывается, Годунов не убивал царевича Димитрия.
– Ну и что?
– опасливо косясь на Сенькины сведенные брови, спросила я.
– Пушкин-то про это не знал.
– Но я-то знаю!
– выкрикнул бледный Плоткин.
– Значит, Пимен этот либо врет, либо помешанный и верит в то, что говорит.
– Тогда все верили, - строго возразила я.
– И потом, какая разница? Тебе-то что? Текст ты выучил, играешь хорошо...
– А ты - плохо, - упавшим голосом проговорил вдруг Сенька и, пряча глаза, заторопился: - Ты не обижайся, Григорий, но правда - я старика так любить начал в последнее время, прямо как себя. Особенно когда говорю: "А прочее погибло безвозвратно. Но близок день, лампада догорает - еще одно, последнее сказанье..." - мне, знаешь, прям вот верится, что я старый-старый, как дедка мой, и недолго жить осталось, и лампада счас потухнет, и вот... прям грустно так помирать... И тебя жалко, что ты такой одинокий на лавке спишь, что у тебя судьба такая... окаянная. И даже, - он покосился на витрины и понизил голос, - в Бога верить начинаю... Правда!
– Он перевел дыхание.
– А тут ты как рявкнешь: "Все тот же сон!" - так у меня настроение обрывается и хочется костылем в тебя запустить...
– Сенька заглянул мне в лицо и пояснил виновато: - Мешаешь, Григорий...
– Что же делать?
– я была уязвлена в лучших своих чувствах, растеряна. Сенька - Пимен наступал своим костылем на мою незыблемую любовь к литературе. А ведь я знала наизусть всю сцену и таким ясным, звучным голосом декламировала роль Самозванца, намекая на его коварные планы. И Баба Лиза была мною довольна...
Но присутствовала в Сенькиных словах правда, не признать которую я не могла - опять-таки из любви к литературе. И я признала ее.
– Что же делать?
– потерянно повторила я. Сенька оживился.
– А ты представь, что ты сирота, - предложил он.
Я напряглась, представила себе нашу квартиру без отца и мамы... Получалось, что они в санаторий уехали.
– Не верится...
– призналась я.
– Пошли в темноту, - решительно сказал Сенька.
– Здесь витрины наглые.
Он взял меня за руку, и мы побрели в сторону темных пустых дворов.
– Ты сирота, - говорил Сенька проникновенным полушепотом.
– С малых лет по монастырям шатаешься. Думаешь, сладко? Спишь где попало, месяцами не моешься... Дадут поесть - поешь, не дадут - голодный. А ты такой молодой, Григорий, так жить тебе охота... И сон проклятый один и тот же снится, снится; проснешься - сердце от него колотится: что за сон? К чему он? Он не знает, какая дикая и страшная судьба его ждет, но ты-то знаешь: значит, должна играть, вроде он предчувствует и бросается в эту судьбу, как с башни потом бросился...
– А тебе его жалко?
– Не знаю, - подумав, сказал Сенька.
– Лично мне - не очень. Он, конечно, был аферист и Самозванец. Но с другой стороны - он ведь не знал, что Годунов не убивал. И Марину так любил... И кричал в бою: "Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!"
...Где-то в глубокой промозглой тьме высоко над нашими разгоряченными лбами испуганно шуршала сухими листьями чинара. Дождик принимался накрапывать и снова запинался, обмирая... Мы дрожали от ночного рваного ветра и пытались разобраться сразу во всем - в правде и лжи, в добре и зле, в жизни, в литературе, в Пушкине, в театре. Мы перебивали друг друга, ругались, горестно вдруг умолкали оба.
Сенька бормотал сбивчиво, все пытался объяснить мне, что мучает его:
– Как, как, Григорий, как мне его играть? Вот он сидит и пишет, но я-то знаю, что он вранье пишет. Может, от его вранья люди столько веков Борису Годунову это мокрое дело шили.
– Дурак, Сенька!
– горячилась я.
– Его же не существовало! Его же Пушкин придумал, этого Пимена!
– Выходит, Пушкин врал?
– Да нет, Пушкин верил тем историческим сведениям!
– Но мы-то не верим! Значит, что же - я знаю, что человек не убивал, и я же в этой дурацкой привязанной бороде сижу и долдоню: "Владыкою себе цареубийцу мы нарекли!"
– Сенька! Это нельзя всерьез принимать, это же искусство! Ли-те-ра-ту-ра!
– Плевал я на твою литературу!
– крикнул он измученно.
– Вот откажусь играть, и все!
– Сумасшедший, ты ж и так на вылете!
– Плевал я на все!
– он повернулся и пошел прочь по темному двору, но вдруг вернулся, подбежал ко мне.
– Вот как хочешь, а Пимена можно только тронутым играть. Вроде он слегка тронулся от долгого сидения в монастыре и эта фигня с убиенным Димитрием ему в воспаленных мозгах привиделась. Только так!
– И добавил отчаянно: - Или пусть меня из школы выгоняют!
Осенний дождь долго приготовлял свои ударные инструменты: вначале, робко запинаясь, шуршали метелки, пробормотал что-то маленький барабан, потом заторопился, зачастил и ухнул, наконец, ливень, гулко ударившись о крыши, о листья чинар... Грохнули где-то литавры осени, запели водосточные трубы, ветер разом стих, и темные дворы, одетые певучим дождем, вздохнули мокрою землей... Под фарой машины на углу вспыхнула лужа. Мимо нас протрусила болонка, растрепанная, как хризантема...
Сенька метался под деревом, мокрыми ладонями стирая капли с лица, и говорил без умолку. Я слушала.