Только колодца не хватало ему возле хибары, а шеф наш — перфекционист. Хотелось ему, пан Хуберт, иметь на участке колодец с журавлем, все как положено, как Бог велел. Но поскольку был он (дай, шеф, на ухо скажу) ебаным выскочкой, все на чем-то стремился сэкономить, чего-то ему вдруг стало жалко, так что нанятые парни никак не могли докопаться, дошли они до определенной глубины, метров эдак на пять, и говорят: камень, камень, пан Збышек. Рубахи поснимали, шабаш, сказали и вокруг улеглись. Чай из водочной бутылки пить. А он на это: кувалдой, мать вашу, кувалдой! Но и кувалдой не получилось разбить. Сел потом Амаль со своей шестеркой Богусем и его свояком, выпили. А Богусь говорит: тут за межой живет хорунжий, сапер армейский, он нам это дело враз раздербанит. Сгоняли за хорунжим, раздавили с ним очередной пузырь, и тогда хорунжий говорит: мужики, в субботу будет у меня время, а пока что я расчет сделаю, какой заряд заложить, ебну, и камня как не было. Вода, ясен пень, зафонтанирует. Только надо бы исследования местности провести. Очень криво Амаль на эти исследования посмотрел, потому как аж из Гнезно пришлось бы специалистов везти, в хату их впускать, а они еще за собой на хвосте налоговую, тьфу, тьфу, инспекцию притащат. И особенно жена его, Божена, не совсем с этой инспекцией в ладах. Она сюда завезла коров каких-то, основала производство сырков, йогуртов, всю Польшу снабжает. Вот только коровы громко мычат, спать не дают. Ну, стало быть, в субботу хорунжий-сапер пришел, дырок понасверлил, заряды в них понаставил, динамит… Как рвануло, так полдома и завалилось! Нового полдома! Коровы, само собой, подохли! Вон под стеной обломок того, первого дома лежит.

Не везет так не везет, ничего не поделаешь. Проходим по длинному коридору. Вместо обычных прямоугольных дверей гламурные арки, на стенах рога и портреты, но не какие-то там голые бабы в золотых рамах, а бородатые сарматы в золотых рамах. Сурово так глядят. Николай Радзивилл «Пане Коханку» [72] . Одна рука за поясом на выпяченном животе. Голова лысая, продолговатая, борода — буханкой. Кунтушное братство, фанаты старопольских команд. Которые играли с этими лягушатниками, неженками во фраках, париках, чулочках и в пудре. А наши — в кунтушах и слуцких поясах, с саблями на боку. В национальных цветах. Главным образом — в красном. Алеша велит мне подождать. А меня трясет. Потому что я, мокрый весь, оставляю на алом ковре черные лужи от земли этой всепольской. Как я тащился по полю, не рассказывал? Хочу закурить, но не знаю, можно ли, не включатся ли разом все датчики и не завоют ли сирены в ритме Богородицы. Так что выгляжу я не слишком приглядно. А хуже всего то, что только голова Богоматери помещается у меня в кармане, а остальное — в руках держу. Как святотатец, в ночи разграбляющий курганы. Ну вот и пан Амаль приглашает.

В обычной, хоть и богатой, кухне. За столом. Что-то при лампе делает. С какой-то помощницей, изможденной, исхудавшей девицей. Которую я вдруг прекрасно узнаю, потому что она вечно что-то жует, челюстью двигает, а язык себе так втыкает в щеку, что аж выпуклость возникает, или в зубах ковыряется. Это ж Манька, Манька, что ко мне в ломбард часто приносила самый дрянной хлам! Перегоревшие электрочайники, наполовину использованную тушь, да и вообще остатки косметики. Или могла принести пуговицы, выдранные с клочками материи, из чего видать, что жадность ее была велика, что с трупа готова была сорвать, содрать, у тебя, Саша, в трамвае с рукава рубашки оторвать. Как в Лодзи на базаре. Все бэушное, остатки, алчно из кровообращения повседневной жизни вырванные, с нитками. Всегда давала паспорт, а нет — так какую-то корочку, удостоверяющую ее личность и принадлежность к Кинологическому союзу. Ее хобби — животные. Ее увлечение — по боку учение. Зовут ее — Марианна Барахло, рожденная в Михаськах Фабричных Пассажирских под Чеховицами-Дзедзицами, все правильно. (Не смейся, Саша, вот если бы тебя звали Вальдек Мандаринка, что бы ты делал?) Фотка потертая, бледная, а на личике — большие бабушкины очки в роговой оправе. Но, шельмочка, всегда этими своими глазками в небо стреляла, косила, как блаженная, в направлении Израиля, Святой земли. Нет, просто под паспорт не получишь ни гроша! И тогда она кладет на прилавок мешок. Что это? А вот возьмите этот кипятильник за двенадцать злотых, возьмите этот неполный комплект бигуди, красивые, розовые, ну и что, что неизвестно откуда…

У тебя, Маня, вижу, дела пошли на поправку.

Интересно, что они там делают? Шьют? Ну да, что-то шьют. Берет такой. Мохнатый. Иголки, нитки, шильце шерсть, мохер, кажется, называется. Рядом с Амалем уже целая стопка таких беретов бабских, будто для старых баб деревенских [73] . В цветах: зеленый, желтый, бордовый. Мохнатые и немохнатые, с помпоном и без. А Манька пакует их в сетки, в голубые мешки для мусора. Он взял, зубами перегрыз нитку, сплюнул, берет отложил и на меня взор отеческий поднимает. А я весь трясусь со страху, бормочу что-то, как школьник у доски.

Добрый день. В смысле… Я хотел сказать… Добрый вечер. Я с пути сбился, «малюх»… автомо… машина сломалась, сюда по полям добрался. Что у меня в руках? Да это неважно… Я из Щаковой, от Солтыса… Эта молодая дама, мадемуазель Барахло, может подтвердить… В смысле, что он надо мной. Алешка когда-то у меня работал. Так что почти что по… знаком… В смысле… Да… Счел бы себя счаст… Если бы этот дом…

Он молчит и смотрит поверх очков. Поправил кипу беретов, утрамбовал и неспеша передал Маньке, а сам глаз с меня не спускает. Машинку выключил, потому как стрекотала. Седой, видный, усы, живот, точно те сарматы с картин. В белой майке без рукавов. С цепью на шее. Встает он и говорит таковы слова:

— Да славится имя Христово [74] .

Я поклонился, книксен изобразил, словно девушка из пансиона:

— На веки веков.

Тогда он протягивает мне руку и «Амаль, шейх Амаль» говорит. «Б… Барбарой Радзивилл называют меня, я из Явожна, из Щаковой, по личному интересу. Я, впрочем, лишь на минутку, коней напоить и исчезаю…» Замолкаю. Лучше помолчи, думаю, не то сраму не оберешься. Наконец до меня доходит весь этот сюр: в грязи, на отшибе, на неудобьях построен дворец, в поле, где ничего не вырастет, в жопе, чтобы Барбара Радзивилл с шейхом Амалем могли поприветствовать друг друга на кухне. «Я только так, только на минутку и исчезаю…»

А далеко ли, сударь, по такому бездорожью ехать собираешься? Пани Марианна Барахло, знакомьтесь. Манька сплевывает что-то в кулак и приседает в реверансе. Это племянница двоюродной сестры моей, приходит ко мне, помогает береты шить, они с кузиной моей, с Аделаидой Барахло, кустарным промыслом надомным занимаются. А для вас мужская модель — и преподносит мне с самыми теплыми чувствами, со всем своим гостеприимством типичный польский мохеровый берет, как раз для меня — коричневый, который набекрень заломивши носят. Сам видел — мужики носят (церковный сторож Валентий у нас носил в приходе, пока не запил). Я в сетку убрал тот берет. На колени пал.

Так… Он поднял меня. Манюся, обратился он к девушке, Манюся, поди проверь, перегладили уже сырье из Пясечно, что на пояса. Слуцкие пояса возвращаются, читали? Надо быстро реагировать на запросы рынка. Да скажи там, чтобы ковры с Папой Римским выбросили в зал. Манька делает реверанс и исчезает. И так уж была тоща, что ее почитай и не было, и так уж извинялась каждым жестом, что жива еще, скукоживалась, а теперь вот — растворяется сама по себе.

И только он девку сплавил, посерьезнел.