…Весь XVIII век, начиная Мольером и заканчивая Моцартом, был чрезвычайно очарован всем, связанным с Турцией. Театр и опера буквально затаскали образы турецких героев, пашей, пиратов и бедных заплаканных рабынь. Помимо этих театральных фантасмагорий, повествования путешественников, более серьезные лишь с виду, подпитывали мечты подростков. Египетская кампания Бонапарта была самым значительным памятником этому мифу.

Несомненно, своим появлением на свет этот фантазм женщины из гарема, гиперболически выражавший загадочность женщины, запретной, а потому и доступной пленницы, обязан имени Клода-Этьена Савари. Даже если некоторые умы и пытались показать, что он позволил себе много вольностей по отношению к правде, его описания юных грузинских и черкесских пленниц оказали сильнейшее влияние на мужскую чувственность конца XVIII века. Благодаря ему стало известно, что за стенами гарема, которые считались неприступными, обитают существа, единственными занятиями которых являются купание и любовные мечты. Рожденные в областях умеренного климата, они получили от природы душу, полную энергии и способную к бурным эмоциям; привезенные в огненный воздух Египта, они приобрели сладострастие чувств благодаря запаху цветов апельсинового дерева и ароматических трав; и лишь одна забота занимает их, лишь одно желание волнует, одна необходимость настоятельно дает знать о себе, а изоляция, в которой они удерживаются, только усиливает напор всего этого.

В «Гяуре» Байрон при помощи образов Лейлы и Зулейхи снова возвращается к теме девушки из гарема, которая бросает вызов смерти ради западного мужчины, и предлагает нам высшее воплощение мифа, затрепанного предыдущим веком. Подобная литература имела огромное влияние на молодых людей поколения 20-х годов XIX века. Сладострастие, с которым говорили о расточительной восточной женщине, воспламеняло воображение.

В «Беппо» Байрон уже совершенно в ином свете представил нам судьбу турецких женщин: «В Османской империи их покупают как кобыл, живут они у мужа, как собаки: две пары жен, наложниц миллион, все взаперти, и это все закон».

Что касается так называемых «причуд» Байрона, то доверимся в этом вопросе Пушкину. Лорд Байрон как личность и как поэт занимал его; он ценил творчество своего собрата по перу. И, что немаловажно для нас в данном случае, внимательно изучал все, что только появлялось о нем в Европе, пользуясь английскими, французскими, немецкими и другими источниками. Широкая осведомленность Пушкина в литературных делах Европы давала ему возможность читать все эти рецензии, статьи — что называется, между строк.

Размышляя о странностях лорда Байрона, их происхождении, Пушкин отмечал в своих заметках: «Род Байронов, один из самых старинных в английской аристократии, младшей между европейскими, произошел от нормандца Ральфа де Бюрон (или Бирона), одного из сподвижников Вильгельма Завоевателя. Имя Байронов с честью упоминается в английских летописях. Лордство дано их фамилии в 1643 г.

Говорят, что Байрон своей родословной дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молве.

В 1798 г. умер в Ньюстиде старый лорд Вильгельм Байрон… и маленький Георгий Байрон остался единственным наследником имения и титула своего рода…

Первые годы, проведенные им в состоянии бедном, не соответствовавшем его рождению, под надзором пылкой матери, столь же безрассудной в своих ласках, как и в порывах гнева, имели сильное продолжительное влияние на всю его жизнь. Уязвленное самолюбие, поминутно потрясенная чувствительность, оставили в сердце его эту горечь, эту раздражительность, которые потом сделались главными признаками его характера.

Странности лорда Байрона были частью врожденные, частью им заимствованы. Мур справедливо замечает, что в характере Байрона ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны, смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой — необузданные страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению. Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника — многое перенял он у своего странного деда в его обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстидского барина.

Обстоятельство, по-видимому, маловажное имело столь же сильное влияние на его душу. В самую минуту его рождения нога его была повреждена — и Байрон остался хром на всю свою жизнь. Физический сей недостаток оскорблял его самолюбие…»

Дневники Байрона показывают действительно глубокую внутреннюю связь между романтическими созданиями словоброжения и его жизненными испытаниями, порывами и страстями юношеских лет. Зачастую, особенно в лондонском дневнике 1813–1814 гг., в пору создания «Гяура», «Корсара» и «Лары», Байрон не без лукавства мистифицирует своего читателя, дразня его загадочными намеками на роковые тайны своей интимной жизни.