Наконец расплатились и вышли. Шарманщик заиграл какую-то жеманно-приседающую мелодию, будто открывал новую главу, предварял новый рассказ, распахивал новую картинку.

И эта новая картинка возникла в конце улицы. К нам, покачиваясь и наклоняя стан, приближалась высокая пожилая брюнетка в диковинном платье из зеленого атласа, в облегающем лифе, пышной юбке, присборенной по низу двумя большими бантами.

Пританцовывая, слегка как бы вальсируя, эта фигура все приближалась, и в какой-то момент стало ясно, что это – пожилой коксинель, в каштановом завитом парике, в туфлях на каблуках, с крупными зелеными бусами на морщинистой короткой шее. Руки – жилистые, с жесткими мужскими локтями и сильными грубыми кистями – были хоть и украшены браслетами, а может быть, именно поэтому, нехороши и жалки…

Вытаращив глаза, мы с Мариной глядели на это чучело.

– А, – сказала Алла, – ну, это непременный персонаж всех местных празднеств. Роберта. Давненько я его… ее… не встречала, думала уже, что-то случилось. Но вот, оказывается, ничего… здоров… ва…

За коксинелем бежала пестрая кошка, с изумительно плотной блестящей шерстью, разузоренной природой так, как только вязальщицы ковров умеют сочинить вензеля и кренделя на ворсистой глади… Кроткая ее глазастая морда была поделена на рыжую и черную половины точной вертикальной полосой… Она бежала за странным своим хозяи… хозяйкой, не отставая ни на шаг…

Существо подошло к большой компании девушек за столиком одного из кафе и проговорило несколько слов задорно-грубоватым своим баритоном.

– Говорит: «Девочки, а где же ваши мальчики?» – перевел Дима.

Оживленно и доброжелательно болтая с хохочущими девушками, коксинель слегка приподнял подол, показывая что-то под юбкой, и те, наверное, уже знакомые с этим персонажем, одобрительно и даже восхищенно закивали, зааплодировали.

Дойдя до нас, коксинель наткнулся на мой взгляд и, видимо, приняв писательский охотничий восторг за что-то иное, снова приподнял подол платья, демонстрируя мне ногу в высоком чулке, оканчивающимся кружевами. Нога неожиданно оказалась стройной, чулок красиво обтекал ее, кружева зазывно оперяли длинную ляжку.

Я показала большой палец.

Довольный, он двинулся дальше вниз по улице, останавливаясь у бочек с молодым вином, балагуря и обнимая туристов, охотно фотографируясь с ними…

– He, altes Mobel! – как старого собутыльника, окликали его местные торговцы…

– Самое интересное, – сказала Алла, – что он ведь не всегда таким был… Он, между прочим, отличный массажист, много лет работал в том санатории, ну, о котором я рассказывала… Был нормальным мужиком…

– А что же стряслось с этим мальчиком? – спросила сердобольная Марина.

– Да бог его знает – как это все происходит… – сказал Дима. – Таинственные превращения психики…

– Ну да, таинственные! – возразила Алла. – Мне бабы рассказывали, там что-то связано с личной драмой… Какое-то крушение надежд…

– Послушай, душа моя, – шутливо сказал ее муж. – Мало ли у кого какие крушения… Не все же мужики после крушений юбки на себя напяливают…

Я оглянулась: коксинель Роберта в своем зеленом атласном платье, покачиваясь и приседая, уходил в ослепительную перспективу из тесно сдвинутых в улицу, оперенных геранью каменных фахверковых домов. Он уходил, не оглядываясь. Ковровой выделки кошка с располовиненным лицом Арлекина неотступно бежала за ним… И вдруг все это: синий ручей неба вверху, солнце на белой, пересеченной черной деревянной балкой, стене, уходящий коксинель, его неизвестная мне драма, его половинчатость, его сильные руки массажиста… – все это разом во мне отозвалось дрожащим чувством смутного стыда за собственную душевную половинчатость, за то, что мне так нравится все это чистенькое, игрушечное, нарисованное, почти ненастоящее и, наоборот, – не нравятся наш средиземноморский мусор, панибратство, расхристанность и ненадежность… За то, что я не в ладу с собой, за то, что столько жизней несу в себе, усталых от этого тесного соседства жизней…

…И плохо спала этой ночью, хотя номер в деревенской гостинице, который сняли для меня организаторы выступления в Трире, оказался совершенно домашним: комната над трактиром в старинном доме семнадцатого века – просторная, с тяжелыми деревянными балками на потолке и стенах, со старым деревянным шкафом и комодом, покрытым крахмальными салфетками. Однако пивной зал на первом этаже до полуночи гудел голосами, и гул этот то и дело пресекался дружной песней и стуком пивных кружек по столам…

Задремала перед рассветом… Во всяком случае, перевернувшись на живот и обняв подушку, еще-уже услышала резной и отчетливый петушиный зов на соседней улице… Мягко моего затылка коснулись теплые и сильные ладони, прошлись по плечам, бегло расправляя их, легко разминая напряженные мышцы… Затем движения стали более ритмичными, пальцы требовательней и сильнее…

– О, майн гот, что с твоим позвоночником, это просто ужас… – говорил надо мной по-русски коксинель Роберта, продолжая массировать мне спину и плечи своими мощными ладонями… – Весь плечевой пояс… это бог знает что…

– Вот здесь… да-а… загри-и-вок… – жаловалась я ему – …такая мука… я все время оглядываюсь…

– Почему? Ну-ка, расслабь плечи… Вот так… гут… гут… Почему оглядываешься?

– Ищу дворы… здесь же нет проходных дворов…

– Майн гот, зачем тебе проходные дворы?! – удивлялся он.

– Как – зачем? А уходить от погони?

– А ты не оглядывайся… – приговаривал он, разминая властными и милосердными ладонями мои плечи, – нет-нет, херцлихь, никогда не оглядывайся…

Рассветный петух своим криком, словно лобзиком, выпиливал на сером небе шпиль и высокие сланцевые скаты деревенской кирхи.

Я спала на животе, раскинув руки, зависнув над благословенной Твердью, над щетинкой лесов с воткнутой в ущелье гребенкой римского акведука. И не оглядывалась… Совсем не оглядывалась.

Бармен в Доме литературы города Лейпцига варил отличный глинтвейн – такой, каким когда-то в моей молодости варил его один близкий мне, давно уже умерший человек, а именно: с гвоздикой, корицей, лимонной цедрой и брошенной в бокал напоследок декадентской долькой кислого яблока, добавлявшего неуловимую нежность к послевкусию.