Честно говоря, завидую этому старичку, его ощущению своего народа, как некой целокупной, неделимой памяти, протяженной в поколениях, исторически преемственной общности...

Сама я и сейчас, спустя почти десяток лет жизни здесь, не могу безоговорочно назвать "своей" эту пеструю общность, эту, булькающую на солнце, горючую смесь. Хотя, иногда бывают поразительные порывы кровной причастности.

Помню, в один из дней войны в Персидском заливе, я возвращалась с работы в автобусе. Разумеется, как и у всех израильтян в те месяцы, у меня с собой была коробка с противогазом. Она редко раскрывалась днем, воздушную тревогу, как правило, объявляли ночью, на рассвете. Впрочем, существовала и инструкция на тот случай, если сирена воздушной тревоги застанет в транспорте. Автобус должен был остановиться, пассажиры - надеть противогазы... Рядом со мной сидела совсем ветхая старушка, у нее было спокойное и даже отрешенное выражение лица...

Я вдруг подумала - еще не хватало, чтоб сейчас завыла сирена! Как мне тогда быть, и что делать с этим божьим одуванчиком? Да она умрет от страха тут, на моих руках. И, как водится в таких случаях, (не поминай черта всуе!) именно взвыла сирена. Старушка обернулась, внимательно посмотрела на меня, сказала спокойно: "Не бойся, девочка", и стала быстро раскрывать мою (!) коробку, чтобы помочь мне надеть противогаз.

И вот тогда перед моими глазами мелькнул выколотый на ее предплечье синий лагерный номер.

Она-то не боялась этой дурацкой воздушной тревоги. Она прошла такое, по сравнению с чем воздушную тревогу в израильском автобусе можно было даже считать развлечением.

Помню, в ту минуту меня окатило безысходно горькой волной родственности. Буквально: пронзило трагическое ощущение длящейся в тысячелетиях обреченности, потрясла извечность - не ситуации, не жизни, не судьбы...а экзистенциальной невозможности увильнуть от участи всего народа...

Говорят, повстречав заграницей соотечественника, израильтянин от избытка чувств бросается ему на шею. Не знаю. По-моему, израильтяне заграницей - это особый жанр, особое батальное полотно. Они все время и везде орут. Их видно: на улицах, в магазинах, в музеях, в кафе, на вокзалах и в аэропорту. Итальянцы тоже ведут себя заграницей весьма свободно. Но условно говоря, итальянцы меня не волнуют, мне за их державу не обидно. И где-нибудь в Амстердаме на площади Рембрандта, услышав за спиной радостный вопль на иврите: "Офир, Офир, глянь на эту прикольную штуку, ой, я умираю!!" - я стискиваю зубы и говорю мужу: "Господи, ну почему они везде орут!" На что он мне спокойно отвечает - евреи, мол, столько веков повсюду вынуждены были говорить вполголоса, что до сих пор наораться не могут.

Я стесняюсь израильтян заграницей так же, как стеснялась бабушки, которая в трамвае говорила с соседкой на идиш. Я дергала ее за подол и шипела: "Бабушка! Говори по-русски!" Кстати, поскольку человек платит по всем счетам, заплатила и я: по приезде моя пятилетняя дочь требовала, чтобы, заходя за ней в садик, я не говорила по-русски.

– Лучше молчи, - умоляла она, - пусть думают, что ты немая.

А когда - через два года - в переводе на иврит вышла моя книга, она схватила ее и потащила в школу, показывать учительнице. Признаться, по наивности я думала, что она гордится: вот, мол, мама - писательница...

– Да нет, - сказала моя дочь, торжествуя, - я покажу им, что ты - тоже человек.

Уже вошла в анекдоты зацикленность евреев на себе, своих интересах, своих проблемах, своих горестях. До известной степени, это правда. Я сужу не только по опыту всей моей жизни в России, но и по уже немалому опыту жизни в Израиле. Любые новости из сферы внешней политики рассматриваются под вековечным углом зрения: "чем это грозит евреям?" И, знаете что?
– в конечном счете оказывается, что в этой древней настороженности кроется свой трагический глубинный смысл. По-прежнему, все торговые и военные дороги проходят через нас - через наши местечки, наши города, нашу страну. Недаром в любой сводке новостей обязательно присутствует Израиль.

Один мой знакомый ученый утверждает, что вся мировая история - это в той или иной степени выяснение отношений между собой двенадцати израильских колен. А что в это время делали остальные народы?
– спрашиваю я. "Болтались между этих колен", - уверенно отвечает он.

Меня всегда смешили попытки в любой ситуации и любом повороте событий "искать еврея", в любом человеке раскапывать еврейские корни. Эти поиски, эта уверенность в том, что "без еврея не обойдется", подчас выливаются или в трагические или, по закону жанра, комические ситуации.

Одна моя приятельница в начале девяностых годов была направлена министерством иностранных дел Израиля в деловую и политическую поездку по Украине. Ехала она не одна, а с известным израильским политиком, женщиной легендарной судьбы: йеменская еврейка, совсем молоденькой девушкой та стала одной из самых ярких и бесстрашных фигур еврейского подполья в Палестине.

И вот, едут они вдвоем по городам Украины на машине, которую им любезно предоставили местные власти. Проезжают Бердичев...

– Скажите, - обращается моя приятельница к шоферу, - вон та церковь, не в ней ли Бальзак венчался?

Шофер пожимает плечами, он не знает. Возможно, он и Бальзака не знает. И тут легендарная израильтянка, которая, разумеется, по русски не говорит, но своим еврейским ухом улавливает какую-то странную фамилию, спрашивает:

– Кто такой Бальзак?

– Один французский писатель, - отвечает на иврите моя приятельница.

– Он еврей?

– Нет, он француз.

– Так на что он тебе сдался!
– искренне восклицает та.