Шрифт:
– У отца Сорелли была ко мне просьба, которую он и изложил.
– Ах, вот как? Я так и думал. – В этих словах прозвучала насмешка, но затем голос снова стал серьезным: – О чем именно шла речь?
– Я не знаю, могу ли рассказать вам об этом. Отец Сорелли, конечно, был бы против.
– Сорелли мертв, как вам, вероятно, известно. Это объявили во всех выпусках новостей и опубликовали во всех газетах. Поэтому вы не должны чувствовать себя связанной какими-то данными ему обещаниями. Говорите свободно, signora!
– Но не является ли проявлением уважения к покойнику – держать данное ему слово? Не обязывает ли это даже больше, чем обещание, данное живому человеку?
– Не испытывайте мое терпение! – Теперь голос звучал рассерженно, и в нем явственно слышалась угроза. – Я хочу, чтобы вы правильно поняли ситуацию. Что с вами произойдет, зависит исключительно от того, как именно вы будете себя вести. И если вам безразлично ваше собственное благополучие, то подумайте, пожалуйста, о Катерине!
Последнего предложения оказалось достаточно, чтобы снова лишить Антонию с таким трудом обретенного самообладания. Беспокойство и страх охватили ее и не отпускали. Перед боязнью за жизнь дочери все остальное померкло.
– Что с Катериной? – выдавила она. – Что вы с ней сделали?
– С ней все в порядке. И с вашей дочерью ничего не случится, при условии, что вы будете с нами сотрудничать. Вы должны открыть карты, signora.Мы и без того почти все знаем. Например, то, что речь идет о рукописи, над которой вы работаете, и что…
Слова незнакомца становились все глуше, все невнятнее, будто звучали где-то далеко-далеко. Сильная боль пронзила левую грудь Антонии, а затем и всю левую сторону ее тела. Она едва могла дышать и чувствовала себя так, как будто кто-то затянул веревку вокруг ее шеи.
Несмотря ни на что, она думала о Катерине, и все ее беспокойство было лишь о дочери, не о себе.
– Катерина! – Издав этот полузадушенный крик, Антония сползла набок и упала со стула.
30
Рим, Квиринал
– Признавайтесь же наконец, Кадрель, не усложняйте нам работу. Да и вам от этого станет легче, вот увидите!
Пауль уже сбился со счета, сколько раз за прошедшие полчаса он слышал это предложение в той или иной интерпретации. В голове у него', кажется, не осталось места ни для чего иного, кроме настойчивых уговоров Росси сознаться. Современный аналог китайской пытки водой, подумал он. Вместо монотонных капель – монотонные слова Росси, а эффект один: он должен поддаться.
Признавайтесь! – Признавайтесь! – Признавайтесь!
От этого все мысли в голове у Пауля перепутались. Возможно, Росси и прав. Признание освободит его от мучений, и он обретет наконец покой. Всего лишь несколько слов, и настанет покой.
Может, он действительно убил? Может, он просто придумал зловещего человека с обезображенным лицом? Может, убийство Анфузо ему не приснилось, он его просто спланировал? Если так, то он – шизофреник и у него раздвоение личности. Но тогда, значит, смерть Сорелли тоже на его совести, а ведь когда тот умер, Пауль был в Австрии, на Мондзее.
Неужели?
Убийство произошло ночью, а по ночам все дороги свободны. Разве он не смог бы вернуться на Мондзее рано утром?
Признавайтесь! – Признавайтесь! – Признавайтесь!
– Возможно, – нерешительно начал Пауль.
Росси ободряюще кивнул ему.
– Да? Я слушаю.
– Возможно, я…
В этот момент дверь в комнату для допросов открылась и вошла Клаудия Бианки. Росси явно был не рад постороннему вмешательству в такой момент и наградил ее злобным взглядом.
– Ты мешаешь, Клаудия. SignorКадрель как раз собирался облегчить свою совесть.
Уголовный комиссар убрала со лба темно-русую прядь.
– В отношении чего?
Выражение лица Росси изменилось: на смену досаде пришло замешательство.
– Он хотел признаться в убийстве Джакомо Анфузо. – Полицейский снова повернулся к Паулю и окинул его пронзительным взглядом. – Не правда ли, signerКадрель?
Приход Клаудии Бианки дал Паулю передышку, пусть короткую, но ее оказалось достаточно, чтобы прийти в себя. Неужели он действительно почти сознался в чем-то, чего не совершал, только для того, чтобы его оставили в покое? Он не был уверен в этом, но из курса уголовного права знал, что так бывает. Материалы дел просто кишели такими ложными признаниями, которые исходили не от стремления облегчить совесть, а от желания покончить с мучительным допросом. До того как испытать это на себе, Пауль считал невозможным, чтобы человеческая воля могла так быстро ослабеть под искусным влиянием извне.