Пожарский спешно назначал новых воевод и сотников взамен выбывших из строя. Если бы был конец, то героем сражения непременно бы стал Семен Столяров, вовремя ударивший во вражеский тыл. Беда только, что чествовать было некогда, да и некого – пуля венгерского стрелка вдавила зерцало в грудь, прямо напротив сердца… Князь Василий Туренин остановил-таки своих конников, но был ранен в голову и командовать уже не мог.

Утром была новая атака и новый бой. Ополченцы Пожарского сражались, убивая врагов, и погибали сами.

С противоположного берега Москва-реки за сражением наблюдал князь Трубецкой, прикидывая – входить ли ему в бой или нет. И нужно ли входить? Может, стоит повернуть коней да, не искушая судьбу, отъехать куда-нибудь в Кострому? Это если ляхи перемогут русских. А коли наоборот? Разобьет князь Пожарский пана Ходкевича, возьмет Москву, честь ему и хвала! А он, князь-боярин, с чем останется? С тремя тысячами казаков, которые только и делают, что деньги просят? А коли Пожарский сам захочет шапку Мономаха надеть?

«Нет, надобно подождать! – решил Трубецкой. – А потом в бой идти. Лучше всего, когда силы ляхов иссякнут. Но и Земское войско ослабнет! Вот тут-то самое время – и поляков разобьешь, и свою волю худородному Пожарскому (если жив останется!) навязывать можно.

Казакам из войска Трубецкого думы князя были неинтересны. И на сражение они не глядели – что там не видели? Ну, палят из ружей и пушек, рубят и режут. Подумаешь! Насмотрелись на такое на сто лет вперед. Казаки убивали время как могли. Кто-то спокойно спал (не привыкать спать, даже если палят), кто играл в зернь, в тавлеи или просто пил пиво с бражкой. На лодку, которую правил к берегу одинокий монах, поначалу никто не обратил внимания. Но когда из нее вылез высокий сухопарый монах, в латаной рясе, с медным крестом на груди, казаки поднимали головы и даже вставали, узнавая прибывшего. Был инок немолод, но лодку он привязал ловко, словно век рыбачил, и бодро зашагал к воинству. «Батька Авраамий!» – пополз шепоток. Авраамия Палицына в войске уважали крепко. И за прежние его подвиги, когда он не боялся с царем Борисом спорить, и за то, что Троице-Сергиеву лавру отстаивал.

– Благослови, батька! – подходили казаки, срывая шапки.

Старец был иеромонахом, по сути, священником, только в ангельском чине. Привычно вздевая длань над склоненными головами, приговаривая: «Бог благословит!», Авраамий Палицын заходил все глубже и глубже в толпу. Когда поток желающих получить благословление иссяк, старец спросил:

– А что, казаки, правда али нет, что в бой вы идти не хотите?

– Так чего нам там делать-то? – хитро усмехнулся один из казаков, судя по богатому поясу с золотыми бляхами – из атаманов. – Богатенькие дворянчики сами справятся. На один палец ляхов покладут, а другим прихлопнут.

Хитрована поддержали сотоварищи:

– Управятся! У дворян-то брони в серебре, едят с золота.

– Сами-то земские жалованье по рублю в неделю получают, а нам жмотят!

– А мы сирые и убогие, который день без горячего!

– Вы-то хоть без горячего, а они, вон, – кивнул Авраамий на ту сторону реки. – Второй день кровушкой горячей умываются!

– Это кто тут такой воду мутит? – послышался зычный голос. Раздвигая грудью мерина толпу, к Авраамию подъехал сам князь-боярин-атаман Трубецкой. Оглядев старца, князь косо усмехнулся: – Воевода Троицкий, чернец худородный к нам пожаловал. Те чё надобно, старче?

– Ты, князь, к воеводе нашему гонца посылал, жалованье просил. Было такое?

– Н-ну… – буркнул Трубецкой.

– Я вам то жалованье и привез.

– Ой ли! – насмешливо глянул Трубецкой с седла. – Никак, все три тышши четыреста рублев притащил?

– Больше, – отозвался Авраамий, а потом, оглядев казаков, громко спросил: – А что, казаки, люди вольные, возьмете ли вы жалованье не копеечками, а товаром дорогим? Жемчугом да бархатом, посудой серебряной, миткалем да атласом?

– Возьмем!

– Давай!

– Где оно?!

Кто-то из казаков уже нацелился бежать к лодке, думая, что там и лежат дорогие товары, но Авраамий, поднял вверх руку, утихомиривая толпу.

– Не довезти мне такое жалованье, да ничего, сами возьмете. Вот, – вытащил старец из-за пазухи свиток бумаги, тряхнул его, расправляя. – Вот, тут прописано, что вольны казаки взять в Троицкой обители все, что они захотят – жемчуга с риз, все покрова бархатные, посуду да оклады серебряные! Вот и подпись игумена нашего, отца Дионисия, и моя, келаря Авраамия. Ну, казаки, сойдет такое жалованье? Тамотки не на три, а на все тридцать три тыщи добра наберется.

Среди казаков наступила мертвая тишина. Кое-кто стоял открыв рот, а кто-то, сняв шапку, начал креститься.

– Это как понимать? – без усмешки спросил князь Трубецкой. – Игумен хочет оклады да ризы отдать?

– Серебро да золото не на иконе, а в душе быть должно, – отозвался Авраамий. – Будет Москва, так и Россия будет, а за ней и Лавра краше станет. При Сергии Преподобном обитель деревянной стояла, всего и богатства – икона Троицы да Евангелие, что преподобный читал, а благолепия не меньше было! А коли Москва под поляками останется, так и храмов православных не будет – ни каменных, ни деревянных. И Лавра Сергиева не устоит!