«Сюда!» Машина, едущая впереди, – «альфа-ромео» с откидным верхом. Голос гида отчетливо слышен сквозь шум моторов, когда гид поворачивается и машет влево. На ветру развевается белый шелковый шарф. «Театр!» Это молодой парень, узкоплечий и смуглый, смуглее остальных, которые явно стоят выше его на социальной лестнице. Машина вихляет, дергается (хотя иного транспорта, кроме как повозки с запряженным в нее ослом, на дороге нет) и, вспахивая гравий, въезжает на площадку у обочины, возле утеса близ ворот, которые ведут туда, куда он указывал – в резной каменный амфитеатр.

«Мерседес» едет следом и останавливается возле «альфы». Пассажиры выходят наружу. На женщинах – платья в цветочек, с квадратными плечами и узкими талиями. От солнца их спасают шляпы с широкими полями, от грязи – сандалии на платформах; женщины всюду суют свой нос, точно любопытные пичуги. Трое мужчин одеты во фланелевые брюки, тонкие рубашки и белые парусиновые туфли; глядя на них, можно подумать, что они собрались сыграть в теннис или бадминтон.Главный мужчина в группе, образуя очевидный контраст, одет в костюм. Его единственная уступка полуденной жаре, безоблачно-синему небу и режущему, словно раскаленный скальпель, солнцу, – потрепанная, нелепая панама. «Как ты выносишьэту жару в такой одежде, дорогой?» – Женщина, которая произносит это с оттенком упрека, – блондинка (ее волосы закручены в толстые «колбаски», обрамляющие лицо), стройная и деловитая.

«Этот амфитеатр уникален, – объясняет юноша, подражая манере профессионального гида. – Вероятно, этрусского происхождения, он, разумеется, использовался во времена Римской империи».

«ПервойРимской империи», – уточняет один из мужчин. В его голосе слышится издевка, и некоторые, если не все, присутствующие смеются. Хотя блондинка, например, не смеется. Когда юноша начинает говорить, она норовит отвернуться, заняться чем-то другим – скажем, командует пятым мужчиной, слугой, который достает вещи из багажника «мерседеса»: корзины с продуктами, скатерть, походный ящичек со столовыми приборами – и переносит их в амфитеатр. Женщина отдает ему приказы, как генерал, разворачивающий войска, тем временем муж – мужчина в костюме и панаме – следит за ней с нескрываемой нежностью. «Вон туда. Не сюда. А эти – туда, чтобы люди могли брать, когда захотят. Вино поставь в тень. В Бухлове мы часто ездили на пикники в лес, – объясняет она остальным, словно опытность в данном вопросе оправдывает ее требовательность. – На каретах, никаких машин. Брали столы, стулья, все. А мой брат устраивал игры для детей…» Белая скатерть расстелена прямо посреди театра, как будто вот-вот должен начаться спектакль, а это все – серебряные приборы, высокие бокалы, белоснежный фарфор – служит реквизитом. Слуга несколько раз бегает к машине и обратно, а крестьянин с ослиной повозкой на дороге молча наблюдает за приготовлениями. И что же он видит? Семеро взрослых и мальчик крутятся как заведенные под палящим весенним солнцем, восторгаются этим местом – обшарпанными ярусами, которые расходятся концентрическими кругами, как рябь на поверхности пруда; говорят они с интонацией, которая ему не понятна и употребляют слова, которые ровным счетом ничего не значат. Но он знает, что они немцы. Этого достаточно. «Ciao, поппо», [24] – приветствует его мальчик на ломаном итальянском. Он отвечает на приветствие беззубой ухмылкой, затем шлепает осла по боку и бредет по дороге дальше, к деревне.

«Sp"atlese», [25] – говорит высокий мужчина, вынимая бутыль из корзинки. Этикетка исписана затейливым готическим шрифтом, а картинка напоминает сцену из «Кольца Нибелунгов». [26] На стенках бокала выступили капельки влаги. «Отменное вино».

«Я предпочитаю нашевино», – говорит его жена.

«Вздор. Ваше вино – австрийские помои. А это – рейнское вино тончайшего букета».

«Не австрийские, а моравские».

«Еще хуже. Сплошные евреи и славяне».

Слышится смех. Он откупоривает бутылку (это же пикник: слуги не могут заниматься всемодновременно) и разливает белое вино; все берут по бокалу, подносят к свету и пригубливают, после чего соглашаются с герром Хюбером, что вино прекрасное. Они прихлебывают, посасывают и производят прочие звуки своими губами подлинных ценителей. Фрау Хюбер наклоняется, чтобы поправить скатерть, и парень на секунду умолкает, любуясь тем, что обнажает слегка задравшаяся юбка. Ноги женщины обтянуты шелковыми чулками (редкость по тем временам). На коленях чулки собрались в небольшие складочки, а стрелки неумолимо влекут взгляд в ту затемненную область, где можно вообразить себе кайму чулок, подвязки и прохладную, шелковистую кожу. Герр Хюбер ловит взгляд юноши и неодобрительно хмурится. «Боюсь, придется сесть на землю», – говорит фрау Хюбер и опускается на колени, словно бы подавая пример остальным. Ноги она целомудренно сдвигает. Мужчины чувствуют облегчение. Слуга начинает разносить еду, что получается у него весьма неуклюже: он слишком явственно чувствует свою принадлежность к этой группе, когда присаживается на корточки и предлагает дамам угоститься prosciuttocrudo [27] («С венским окороком не сравнить», – отмечает герр Хюбер) и зелеными фигами; он слишком близок к правящему классу и отдает себе в этом отчет.

И тут раздается звук – внезапный, резкий, словно голубую ткань небес с хрустом разрывают на части. Все прекращают есть. «Я предпочитаю пражскую ветчину», – говорит кто-то и, поднимая глаза, видит некий несуразный серебристый предмет крестообразной формы. Предмет с ревом несется со стороны дубовой рощицы, мчит над амфитеатром и устремляется к дороге, к верхушкам зонтичных сосен, и кажется, будто небу больно от этого непрошеного гостя.

«Amerikaner!»– восхищенно выкрикивает мальчик, вскакивает и бежит ко входу в театр, словно надеясь поймать гигантскую черную машину.

«Ерунда, – говорит один из мужчин. – ВВС! «Мессершмидт».

«Лео!» – кричит женщина, пытаясь догнать бегущего ребенка. Шум становится тише, он удаляется, и в весеннем воздухе тает самолетный рокот.

«Американский аппарат», – соглашается один из мужчин, и герр Хюбер начинает читать лекцию, адресованную, в первую очередь, младшему из собравшихся – молодому итальянцу. Лекция посвящена тому, что, после того как американцам позволили вторгнуться в Европу, война достигла пика своего трагизма, и ничего уже не будет, как прежде, что бы ни произошло…

Виллу построил один польский граф в девятнадцатом веке, во время короткого и бесперспективного расцвета Польского королевства. Она представляет собой величественное нагромождение колонн и галерей, куполов и фронтонов, словно архитектор следовал устаревшим канонам Праксителя, однако не обладал чувством гармонии и меры последнего. Но вот сад вокруг Виллы – это совсем другое дело: строгий и классический за зданием, внизу он превращается в фантазию Пиранези, [28] в скромные джунгли с римской кирпичной кладкой (руины одного из акведуков, снабжавших город), с водопадами, петлями тропинок и влажной растительной тенью. Аквилегия, ломонос, жимолость, собачья роза, густые ароматы жасмина и апельсина (маленькая оранжерея, где соцветия не уступали в белизне парящим среди полупрозрачной листвы голубкам), тонкие вкрапления самшита, вульгарный запах туберозы, повсюду – обломки римского мрамора, обнаруженные при разбивке сада и так никем и не собранные, а теперь мшистые и заплесневелые, зато дающие случайному прохожему возможность радостного открытия. На склоне холма расположен tempietto, [29] построенный по эскизам шедевра Браманте. [30] В целом, это идеальное явление, пришедшее из эпохи Древнего Рима – одновременно артефакт и красота природы, фантазия и реальность, прошлое и настоящее.