– Отчасти.

– Но есть одно отличие. Я могу действовать. У подростков подобные настроения обычно проходят без следа. Но я могу действовать.

– И что же ты можешь сделать?

Мэделин покачала головой.

– Еще не знаю. Но возможность действия, она рядом. Я ее чувствую. Понимаешь, тебе ведь дается только один шанс не так ли? Я знаю, ты не настолько глуп, чтобы зачитывать мне набившие оскомину истины: ну, там, небесный чертог, береги себя к Судному дню… У человека моего возраста остается только один шанс. И я обязана им воспользоваться, так ведь?

– Обязана? Кому?

– Самой себе. Никого ведь больше нет.

– Я думал, есть еще кое-кто. Например, дети.

Она на некоторое время глубоко задумалась.

– Ты помнишь Сан-Крисогоно?

– А что именно? – Тревога росла, принимая все более отчетливые формы, превращаясь в обыкновенный страх Паника вставала комом в горле.

– Наш поход туда?

– Конечно. – Ощущение ее тела, сжатого в объятиях, ее хрупкого тела, ее плеч, накрытых его руками, ее головы, склоненной прямо возле его лица, ее волос, запаха ее волос… Сосредоточенность человека, окунувшегося в кромешный мрак, когда она стала для него единственным живым существом в мире – вернее, не она сама, а ее прикосновение, ее тактильное присутствие, которым ограничился весь мир. Паника…

– Сейчас я точно в таком же положении, Лео. Во тьме. Мне не видно ни зги. – И Мэделин вдруг расплакалась. Казалось, ничто не предвещало этих слез, этого естественного проявления всех тех малопонятных эмоций, что скрывались за внешним спокойствием. Лео встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо – неуклюже, будто утешал друга, внезапно давшего волю постыдной слабости; она тоже подняла руку и сжала его ладонь, принялась ее гладить и повторять: взрослые просто так не плачут, в отличие от детей, правда же?…

Истерия. Конечно, его об этом предупреждали. Истерия, от hystera,что значит «матка». Насколько он понимал, это отличало именно женщин. Иезавель, Сусанна – эти имена являются мужчинам, давшим обет безбрачия, в страшных снах. Саломея отбрасывает полог и вращает бедрами, пока Ирод призывает рубить головы с плеч. Далила гладит голо уСамсона и тянется к ножницам, продолжая источать ль вые, соблазнительные речи. Юдифь поднимает саблю…

– Я в порядке, – через некоторое время сказала Mэделин. – Боже, как же мне неловко. Со мной все в порядке. – Она покачала головой, стряхивая слезы с ресниц, нашла платок и промокнула лицо. – Макияж не потек? Паршиво я, наверное, сейчас выгляжу… Я беспардонно навязываюсь тебе. – Она улыбнулась, и улыбка ее отразилась даже в набрякших, покрасневших глазах, затем спросила, можно ли воспользоваться ванной. А ему пришло в голову, что едва ли женщину, которая в схожих обстоятельствах употребляет слово «беспардонно», можно назвать истеричной.

Лео подождал, пока она умоется, а когда она вернулась, ее прежнее равновесие было восстановлено. Говорила она уже тихо, будничным тоном:

– А теперь я намерена сказать то, о чем не посмела сказать в той поганой церкви.

– Поганой? – подал голос – возможно, в последний раз – строгий священник.

– Да, они все– поганые. [51] Вся религия обагрена кровью – взгляни на распятие, на Сердце Господне, на Искупительную Кровь, на все что угодно. Вся религия утопает в крови. «Обширные кроваво-красные моря». – Мэделин утратила свою эфемерную красоту и теперь имела вид решительный, но унылый; губы ее сжались в своеобразную улыбку, невеселую улыбку, словно в лицо ей дул ветер, или хлестал дождь, или лупили еще какие-нибудь стихийные бедствия. – Я буду говорить, и из простого человеческого сочувствия ты меня выслушаешь – если не найдешь иной причины. – И он понял, что имеется в виду, еще до того как она заговорила. Ведь это было, на самом деле, столь очевидно…

– Я влюбилась в тебя, – сказала Мэделин. – Истерика прошла. Я никогда в жизни не говорила столь серьезно. Я знаю, что это безнадежно. Я знаю, Лео. Я знаю.Но так уж получилось. – Осторожно, словно балансируя на краю пропасти, она показала ему свои ладони – в доказательство, что она потеряла всякую надежду и опору и теперь готова шагнуть в бездну. Лицо ее побледнело. Веснушки на носу темнели, как клейма. Он видел морщинки вокруг ее глаз, сухие мазки бровей, неровную текстуру кожи, линии, прочерченные временем на ее лице.

Лео подошел к ней и, протянув руку, коснулся ее щеки В физическом плане ничего больше не произошло – простое прикосновение к щеке, однако он таким образом совершил то, в чем отказывал себе так долго, отказывал почти тридцать лег.он вступил в телесный контакт. Да, были рукопожатия иногда можно даже обняться и поцеловаться. Но никогда не станешь касаться чьей-то щеки. Интимная связь, плотский акт, ощущение чужой плоти, покрытой легким пушком, неожиданно, поразительно мягкой плоти. Он коснулся ее щеки и она издала еле слышный неразборчивый звук, словно мышь или другой мелкий зверек, возможно, кем-то раненный. Издав этот звук, Мэделин приблизилась к нему, и они обнялись, совсем как во тьме церкви Сан-Крисогоно. Склонив голову, она прижалась к его груди. Но на сей раз горел свет, и нежность между ними была очевидна, и ему не оставалось ничего иного, кроме как опустить подбородок и неловко – опыт, как приобретать опыт в подобных вопросах? – прижаться к ее волосам, к шелковому пушку на загривке…

Запах ее присутствия – странный, чужеродный запах – переполнял Лео. Он казался самым важным, более важным, чем любые церковные празднества, более насущным, чем любое рациональное зерно, – ее запах, немного животный и немного цветочный, теплый аромат ее кожи и волос, смешанный с густым фруктовым духом; иррациональное изгоняло доводы рассудка… Лео вновь почувствовал нечто вроде паники, некое возбуждение, зачастую возникающее вследствие испуга, некую ужасную рассеянность, свойственную, скорее, сумасшедшим; он также почувствовал неизбежное обвинения в ереси.